Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

И Судейкин незамедлительно пишет рапорт. И Андрей Антонович под невесомой опекой новых необременительных судейкинских сексотов, действительно, успокаивается и завершает очередной доклад о РОПиТ-е «Русское общество пароходства и торговли и его значение как субсидируемого пароходства» (он с успехом прочёл его 2 декабря 1881 года в Обществе содействия русской торговле и промышленности). И Инна Эразмовна, вступив как раз в это время во владение своей частью отцовского наследства, скрашивает, надо полагать, как умеет, дни жизненных испытаний выведенного в резервный флот неблагонадёжного лейтенанта.

Только вот Фигнер в Петербурге так и не появилась. Зимой 1881/1882 годов она целиком захвачена подготовкой годовщины 1 марта, которую «Народная воля» решила «отпраздновать» новым грандиозным террористическим актом. Мишенью на этот раз был избран «Торквемада деспотизма»[45] – военный прокурор киевского военно-окружного суда генерал-майор Василий Степанович Стрельников, находившийся тогда в Одессе для производства по Высочайшему повелению дознаний о государственных преступлениях.

В отличие от асов политического сыска, подобных Судейкину, предпочитавших помалкивать, действовать в тени и наносить точные, выверенные удары по хорошо отработанным целям, патриархальный Стрельников полагал, что лучше захватить девять невинных, чем упустить одного виновного, и был потому фигурой «медийной». «В Одессу прибыл Стрельников, убыло 100 человек», – лаконично сообщали последние российские новости иностранные газеты. Он был груб, невежествен, невоздержан на язык, к месту и не к месту поминал всюду тюрьму и петлю, а в судебных прениях мог открыто заявить, что, за отсутствием улик, одного убеждения прокурора в виновности подсудимого вполне достаточно, чтобы отправить его на виселицу. Это и другие стрельниковские изречения мгновенно тиражировались в подпольной печати, просачивались даже и в легальную прессу, и Стрельников стал к началу 1880-х годов «притчей во языцех», воплощая собой расхожий лубочный образ злобной и тупой полицейской России. Для «юбилейного» жертвоприношения «Народной воли» это была идеальная кандидатура.

С другой стороны, как вспоминала Фигнер, «система действий» Стрельникова наносила существенный вред самой партии: «Этот вред заключался в дискредитировании её в общественном мнении, что происходило вследствие огульных оговоров и запугивания массы лиц людьми, терроризированными и деморализованными Стрельниковым, – людьми, совсем не принадлежавшими к революционным деятелям, но которых общество не имело возможности отличить от них, раз они привлекались по политическому делу. … Он прилагал все усилия, чтобы смешать социалистов с грязью, выставить их перед обществом как шайку уголовных преступников, умышленно прикрывающих политическим знаменем личные поползновения испорченной натуры». В Одессе это было ещё проще, чем в Киеве, так как среди местной революционной молодёжи были очень популярны взгляды М. А. Бакунина, считавшего «разбойный элемент» одним из главных составляющих в революционной борьбе и полагавшего весьма полезными для дела революции погромы и грабежи. Один из лидеров студенческой группы «Народной воли» в Новороссийском университете Герасим Романенко, хорошо известный Фигнер ещё с конца 1870-х, опубликовал в октябре 1881 года прокламацию, в которой от имени народовольцев горячо поддерживал народные расправы над одесскими «евреями-эксплуататорами»: «Всё внимание обороняющегося народа сосредоточено теперь на купцах, шинкарях, ростовщиках, словом, на евреях, этой местной “буржуазии”, поспешно и страстно, как нигде, обирающей рабочий люд». Его брат, Степан (будущий крёстный Ахматовой) был также знаком Фигнер: он тяготел к украинским националистам и привлекался за хранение подцензурного женевского издания шевченковского «Кобзаря»[46]. Представители этой крайне разношерстной и неопределившейся в своих взглядах молодёжи и становились основными фигурантами подготовляемых Стрельниковым показательных процессов. А в средствах он не стеснялся. «Арестанту Геккеру на допросе, – фиксировалось в деле Департамента полиции, – генерал Стрельников сказал, за неоткровенность в его показаниях, что он уничтожит не только его, Геккера, но и его семейство; Геккер по возвращении в тюрьму громогласно об этом говорил заключённым, добавив, что где бы он ни был, какая бы участь его ни постигла, он… не простит генералу Стрельникову то, что он трогает его семейство»[47].