Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Несколько лет назад в Государственном архиве республики Крым был обнаружен целый пакет документов, связанных с переводом Андрея Горенко-младшего в Евпаторийскую мужскую гимназию. Это ходатайство упомянутого выше начальника евпаторийского порта Иванова, отправленное на имя директора гимназии А. П. Богдановича письмом из Петербурга 30 июня 1905 года (!), текст телеграммы Андрея Антоновича с разъяснением причин срочного перевода сына «по климатическому благорасполажению» (!!) и стандартный набор вступительных документов гимназиста (родительское прошение, метрическое свидетельство и копия формулярного списка о службе отца), отправленный из Царского Села 2 августа 1905 года. Помимо того, имеется официальный запрос А. П. Богдановича в Николаевскую гимназию от 11 августа 1905 года и ответ И.Ф. Анненского на официальных бланках, датированных 16 августа 1905 года.

Упоминание о «климатическом благорасположении» Евпаторийской гимназии в сравнении с Царскосельской не оставляет никаких сомнений: у Андрея Горенко, вслед за Инной, в июне 1905 года был обнаружен процесс в легких! Или, по крайней мере, возникло подозрение на чахотку. Тогда понятна спешная эвакуация всех детей «с бонной Моникой» на юг, в крымский город, уже «обжитой» молодыми Штейнами за два предшествующих месяца и, главное, располагающий лечебницей для туберкулёзных больных. И это никак не было связано тогда с «распадом семьи», о которой, путая события, говорит Ахматова в автобиографической заметке!

В прошении на имя директора Евпаторийской гимназии («Желая дать образование моему сыну Андрею 18 лет во вверенном Вам учебном заведении, имею честь просить распоряжения Вашего о том, чтобы он был помещен в VIII класс соответственно выдержанному им весною сего года испытанию при Императорской Николаевской Царскосельской гимназии») Андрей Антонович, как и положено, перечисляет родительские «обязательства», указывая, между прочим, что новый ученик «жительство будет иметь у матери, которая будет иметь наблюдение за поведением вне гимназии»[277]. То есть предполагалось, что Инна Эразмовна ввиду возникшей необходимости «климатического благорасположения» на 1905/1906 учебный год временно переедет из Царского Села в Евпаторию – «наблюдать» за Андреем и, разумеется, помогать Инне, которая на зимний сезон оказывалась одна (муж учился и работал в Петербурге). Понятно, что Ия и малолетний Виктор оставались при матери (в августе второклассницу Ию также без особых проблем перевели из царскосельской Мариинской в Евпаторийскую женскую гимназию, помещавшуюся, как уже говорилось, в одном комплексе зданий с мужской). Что касается Ахматовой, то на неё, как на невменяемую, родители, по-видимому, просто махнули рукой.

Так в стенах дома Пасхалиди в июне 1905-го оказалось всё младшее поколение и Моника Шульц, осуществлявшая, в отсутствие обоих родителей, старший надзор. Возможно, пришлось снять ещё несколько комнат. Впрочем, Инна к этому времени, очевидно, лечилась в больнице, появляясь тут нечасто, а её муж, связанный делами с Петербургом, все летние месяцы был в разъездах. Вплоть до августа протекала обычная «южная» жизнь, привычная для всех, включая Ахматову, которая разнообразила курортные привычки только ежедневными паломничествами на почтамт.

Ответа от Кутузова всё не было, но она терпеливо надеялась, по-видимому, невольно расслабляя нервы в провинциальном приморском покое и успокаиваясь после чудовищного душевного усилия последних царскосельских недель. Возникает даже (как можно понять – с подачи Штейна) новое интересное литературное знакомство – некто Мешков, большой ценитель стихов, в котором биографы Ахматовой иногда склонны видеть московского поэта Николая Михайловича Мешкова (1885–1947).

В наши дни имя Н. М. Мешкова говорит немного, но он был достаточно заметен в литературной жизни Москвы серебряного века, состоял действительным членом Московского литературно-художественного кружка и выступал с чтением стихов на знаменитых домашних литературно-художественных «средах» у писателя-мецената Телешова:

Окончив исповедь, идёт к себе домой
По дворику церковному усталый
Священник старичок, качает головой
И смотрит старчески на палисадник талый.
Как будто на плечах тяжёлый груз грехов
Всех прихожан его к земле склоняет, —
Но всё же грустный взор таинственно пленяет
Весенняя лазурь в просветах облаков.
Идёт по дворику, по тоненьким доскам,
На лужи кинутым – и, нехотя вздыхая,
Походкой шаткою плетётся к воротам,
Где шепчутся ручьи, на улицу стекая[278]

.