Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Несмотря на то что музей, торжественно открытый для посетителей 7 (19) марта 1898 года в здании специально перестроенного под картинную галерею петербургского Михайловского дворца был призван сосредоточить в своих стенах выдающиеся произведения русских живописцев и ваятелей всех времён и школ, создание его оказалось связанным прежде всего с историей знаменитых передвижников, русских художников-реалистов, вышедших в далёком 1863 году из императорской Академии художеств и организовавших собственное независимое профессиональное «Товарищество передвижных художественных выставок». Судьба передвижников парадоксальна. Начинали они как нонконформисты и диссиденты, единомышленники Чернышевского и народников[134]. Народный быт в совокупности с пейзажными видами российской глубинки так и остались главной тематикой их полотен. В эпоху реформ это казалось фрондой и горячо приветствовалось разночинной молодёжью. Однако в новое царствование неожиданно для самих лидеров «Товарищества» главным поклонником их творчества оказался… император. Домовитый прагматик Александр III не любил мифологических сюжетов академической живописи, а нехитрые народные сценки и родные поля и леса жаловал очень[135].

На выставке 1889 года Государь-Миротворец, восхищенный картинами Репина, предложил «Товариществу» свою помощь в строительстве особого зала или галереи (где-нибудь в центре, поблизости от Исаакиевского собора) для постоянной экспозиции. Руководители передвижников от царской помощи отказались (они продолжали считать себя бунтарями), однако идея «народного музея» с этого времени поднималась неоднократно как в окружении императора, так и среди деятелей искусства, близких к передвижникам, и была в конце концов реализована уже после смерти Александра III его сыном, императором Николаем II. Музей создавался им как памятник «незабвенному родителю», с учётом вкусов покойного и для хранения собранной Александром художественной коллекции. Поэтому, несмотря на переданные сюда из Эрмитажа и частных собраний разнообразные отечественные шедевры, логическим центром экспозиции стала именно живопись передвижников, как бы венчающая собой процесс становления национального искусства со времен Петра Великого до конца XIX века. Это было триумфом «Товарищества» и одновременно завершением эпохи передвижных выставок: после открытия Русского музея в прежнем виде они больше не возобновлялись. А поколение Инны Эразмовны могло утешиться приятным сознанием того, что художественная школа, сформированная вкусами разночинной молодёжи Петербурга и Москвы, оказалась в итоге образцовым проявлением российской художественной самобытности. Приобщить к этому торжеству разночинного народничества Инна Эразмовна хотела и юную Ахматову, которую в конце 1890-х годов начала регулярно вывозить в Петербург на экскурсии:

Меня маленькую водили в Эрмитаж и в Русский музей, который тогда был совсем молодой. Мы жили в Царском, мама возила меня из Царского. Что я терпеть не могла, так это выставок передвижников. Всё лиловое. Я шла по лестнице и думала: насколько эти старые картины, развешанные на лестнице, лучше.

Попытка Инны Эразмовны привить дочери эстетическую склонность к живописным образам и темам собственной разночинной юности дала неожиданный и весьма обидный эффект. Ахматова не только не прониклась материнским восторгом перед портретами Ярошенко, провинциальными жанровыми сценками Мясоедова и среднерусскими пейзажами Левитана[136], но, как истинная (хотя и младшая) современница серебряного века, испытала острое желание иной красоты. Знаменитый стих Зинаиды Гиппиус: «Мне нужно то, чего нет на свете!» – был ещё не прочитан юной Ахматовой, но уже прочувствован ею. Обиднее же всего для Инны Эразмовны было то, что образцом «новой красоты» для её дочери оказалась живущая теперь по соседству с семейством Горенко Ариадна Великолепная.

Она с любопытством прислушивалась к разговорам старших обо мне, – вспоминала А. В. Тыркова-Вильямс. – Это было ещё до моего писательства, но около молодых женщин, если они не уроды, вьются шёпоты и пересуживания.

– Я Вас в Царском и на улице всё высматривала, – рассказывала она мне. – Папа Вас называл “Ариадна Великолепная”. Мне это слово ужасно нравилось. Я тогда же решила, что когда-нибудь тоже стану великолепная…