Акимов

Дымов Осип Акимов

Осип Дымов

Акимов

Акимов идет в аптеку.

У него очки, он носит длинные, гладко зачесанные, всегда почему-то блестящие волосы; каждый волосок отдельно представляется тонкой твердой правильной дугой, идущей спереди назад. Он похож на литератора, хотя ничего не пишет. Бороду стрижет раз в месяц и тогда кажется посвежевшим, на чай парикмахеру не дает из принципа. Вместо "здравствуйте" отчетливо произносит "доброго утра". Книги читает с карандашом в руке и, если встретит выражение "утреннее солнце пело" или "душа рыдает", то аккуратно подчеркнет длинной чертой. Иногда даже отмечает на полях: "филистерство"! На то, что это книга чужая, одолженная -- не обращает внимания.

Если сочинение ему нравится -- что случается очень редко -- он садится и пишет автору: "считаю долгом выразить вам свою благодарность". Если встретит в газете предложение о каком-нибудь полезном предприятии: учреждение приюта, выражение протеста, то пишет в редакцию: "прошу присоединить и мою подпись. Павел Акимов". В театре или концерте делает нахмуренное лицо, наклоняет голову набок и вниз и против фамилии актеров записывает сокращенно: "малочувства", "хорошо", "шаблонно". Если же заметит в либретто безграмотность, то исправит. При выходе из театра охраняет сестру от толчков и громко говорит:

-- Композитор Бизе изобразил тип женщины, которая... Бизе был евреем. Прошу осторожнее -- да! Это дама, -- обрывает он гимназиста.

Придя домой, он, не зажигая огня и не снимая пальто, проходит в свою комнату и начинает нащупывать стол: нет ли письма. Он ни с кем не переписывается и ни от кого не ждет письма, но нащупывает каждый вечер уже много лет.

Его сестре двадцать шесть лет, у нее красивые черные глаза и густые волосы, но когда в городе перечисляют молодых девушек, ее всегда забывают. А когда приезжие студенты устраивают бал, она никогда не танцует, не продает цветов или мороженого. После бала Акимов каждый год пишет студентам колкое письмо и спрашивает: во имя чего вы позволили себе обидеть мою сестру? Но на будущий год повторяется та же история.

Живут они вдвоем в маленькой дешевой квартире. Родители умерли. По стенам развешаны Ницше, Маркс и гравюры Бёклина. Есть рояль.

У них никто не бывает: боятся. Два года назад приходил высокий блондин, музыкант, и играл с сестрой Акимова в четыре руки. Однажды поздно вечером, выпуская гостя, Акимов в сенях строго спросил, пройдясь рукой по дугам волос:

-- Вы к кому собственно приходите: ко мне или к сестре?

И высокий блондин прекратил посещения. Теперь он куда-то уехал.

Акимов идет с важной миссией и мрачно волнуется. Его очки сидят на твердом длинном носу как-то особенно правильно, увесисто. Случилось нечто очень важное: вчера, гуляя в сумерках по городскому саду, он заметил свою сестру с Лессом. Оба шли по боковой сырой дорожке, где никто не гуляет и где даже не посыпано щебнем. Его они не видели, но он их различил ясно. Домой он пришел раньше обычного, нащупал, нет ли письма -- и ждал сестру. Она вернулась минут через десять, ей было неприятно, что он пришел до нее. Ее глаза блестели, от нее несло весенней сыростью, она долго сидела у темного раскрытого окна. Он ничего не сказал ей, ночью приготовлялся как говорить и теперь с утра шел к Лессу.

Лесс занят в аптеке. Акимов входит по ступенькам, поднимаясь над улицей, и думает, что теперь его видят все, весь город.

В аптеке у стены сидят ожидая две крестьянки, одна с ребенком. У них такое выражение лица, какое можно встретить только в приемных докторов, в аптеках и в мещанских управах, где выдают паспорта. Лесс в очень коротенькой, как будто детской курточке сосредоточенно и умно взвешивает белый порошок на дрожащих, пугливых весах. Увидев Акимова, он делает очень ласковую улыбку и говорит с польским акцентом:

-- Очень неприятно вас встретить. Надеяться, никто не болен?

Акимов, не здороваясь, точно и твердо произносит:

-- Никто. Я желаю говорить с вами.

-- Один момент, -- отвечает Лесс и поправляет выбившуюся из детского рукава манжету. -- Присядьте у нас.

Акимов садится рядом с крестьянками, но старается, чтобы его лицо не приняло аптечного выражения.

-- Если кого из знакомых, -- говорит Лесс, смущенно облизывая этикетку, -- встречаю у нас, всегда говорю: очень неприятно видеть. Потому что действительно, что же приятного в аптеке?

От его голоса и даже акцента несет дорогой профильтрированной карболкой.

Акимов не отвечает и смотрит, как на подоконник и отчасти на навощенный пол ложится розовый отсвет от гигантской красной бутыли, неизвестно для чего стоящей в окне десятки лет. Он задумывается: есть ли что-нибудь внутри?

Одна за другой уходят крестьянки и, отворяя дверь, приводят в действие негромкий, культурно-звонящий звоночек.

Лесс, делая ласковое и в то же время слегка презрительное лицо, выходит из-за стойки; теперь видно, что штанишки у него тоже коротенькие, узенькие. Он садится рядом с Акимовым на плетеный диван без спинки.