Акимуды

Он нравится женщинам, подумал я, и он об этом знает.

Но вид у него все-таки довольно бульдожий.

– Что скажете, полковник?

Он начал издалека. Мы мчались по закоулкам. Я плохо слушал и думал о том, что «Куроедов», должно быть, его боевая кличка. Нельзя ли было придумать что-то более мужественное?

– Отечество в опасности!

– Оно уже тысяча лет как в опасности, – не удивился я.

– Нам нужна ваша помощь.

Я долго ждал этого часа. Во сне и наяву я ждал, когда они придут и скажут, что нуждаются в моей помощи, что не могут справиться без меня, их ресурсы исчерпаны.

– Мы знаем, вы нас не любите. Давайте начистоту. Вы не раз говорили, что мы захватили власть, совершили государственный переворот. Верно? Это все равно что в Германии после войны к власти бы пришло гестапо и объявило себя спасителем государства. Вы называете нас временщиками. Но, кроме нас, все равно никого нет. Никого!

Я раздирался между презрением и честолюбием. Я первый раз в жизни поймал власть на честном слове, но я еще не понимал, откуда оно взялось.

– Как вас зовут? – миролюбиво сказал я.

– Игнат Васильевич.

Он спешно достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение и показал мне, не передавая в руки.

– Игнат Васильевич, – сказал я, – я убежден, что у вас в квартире большая коллекция холодного оружия из дамасской стали. Я тоже люблю черные червяки на металле, но я не ем по вечерам отварные фрикадельки с пюре, не пью кагор и не верю, в отличие от вас, что ваша жена похожа на улыбку Джоконды.

Я отпил чай с лимоном и улыбнулся, глядя на Игната Васильевича. Его шея напряглась, он стал неуклюж и беспомощен, как каракатица.

– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидец?

– Я просмотрел вашу рукопись, – сказал я. – Вы оставили ваши фрикадельные тайны на бумаге. Когда-нибудь вам, после смерти, придется держать ответ за то, что вы взрывали дома в Москве и травили запрещенным по Конвенции газом московских заложников. Но это – мелочи, прочитанные между строк. Зачем вы пришли?

Он с нескрываемым раздражением полез в портфель и бросил папку на стол.

– А это, – сказал Игнат Васильевич, – компромат на вашу уважаемую супругу Светлану. Она вам наставляет рога. Трахается с французским парикмахером и с двадцатидвухлетней балериной. Лесбиянка, извините за выражение! Там фотографии и ее эсэмэски со смайликами. Она вас позорит. Зачем вам это надо? Гоните в шею. У вас атмосфера дома похожа на холодильник. Вам никто не подаст стакан воды, если что, не дай бог!

Я взял с недоверием фиолетовую папку, открыл, посмотрел фотографии. У них теракты в Москве, а у меня – замершая душа. Попсовая реальность! Фотографии выглядели убедительно. Французский парикмахер властно раздвигал ей попу своими волосатыми ладонями. А вот она танцует на какой-то неизвестной мне вечеринке в черном прозрачном платье. Женский туалет в клубе «Петрович»: чьи-то пальцы в ее влагалище.

– Вы всегда боялись остаться один, – сказал Игнат Васильевич. – У каждого есть слабые пункты. Либерализм в семье недопустим. А вы хотите его распространить и на государство. Я сам в душе либерал! Но не нужно предаваться иллюзиям. Я, чуть что, бью! А она вас справедливо зовет бабой. Вы – баба!

Я вынул пачку сигарет из кармана, закурил.

– А если это фотомонтаж? – предположил я. – Или послание из порносайта?

– Измена начинается не с секса, а с любви, – сочувственно отозвался Игнат Васильевич. – Ну, кто в наши дни не ебется на стороне? Говно вопрос! Она влюблена в другого человека. Мы квиты?

– Ну… – неуверенно сказал я.

– Вернемся к теме нашей встречи, – предложил Игнат Васильевич, перехватывая инициативу. – У вас, однако, есть самообладание. Вы даже не побледнели. Рассчитывайте на нас. На смертном одре мы угостим вас глотком чистой воды. Успокойтесь: Пастернак, например, любил воровку и блядь, воспел в романе. Стареющие мужики ловятся на запах женской смазки! Все в порядке. Итак, отечество в опасности!

– Погодите вы с вашим отечеством, – сказал я.

– Ну, хорошо. Француза мы можем выслать из страны. Если да – пожмем друг другу руки.

– Уважаемый Джеймс Бонд, – сказал я, – в вас есть что-то… такое гаденькое… с пожатием рук…

Я взял себя в руки.

– Простите… Я вас слушаю.