АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 2

Она как-то странно посмотрела на меня, словно увидела в первый раз, её рука потянулась в ящик стола (там лежало переговорное устройство?), но она быстро отдёрнула её и рассеянно ответила — понятия не имею.

Она подбросила ещё хвои в сковородку, зачем-то потрогала кубик, её руки бесцельно двигались по столу, вдруг одна из них скрылась под столом, и мне послышался слабый скрежет ключа.

Я смотрел на неё как зачарованный, словно бы это была комната Красной Смерти, в каком-то сонном наваждении; вдруг скрежет прекратился и она, очевидно, овладев собой, сказала, глядя в сторону — можешь идти…

Я вышел и кое-как дошёл до спальни, где уснул мгновенно, несмотря на то, что было всего семь часов вечера…

Я писал всю ночь и больше не могу.

Наверное, этим я приблизил свою смерть.

Рот заполнен кровью, у меня внутреннее кровотечение.

Чудовищная, распухшая рука, в синих и багровых рубцах.

Несколько раз за ночь, когда она переставала действовать, я глубоко, до крови, прокусывал пространство кожи между большим и указательным пальцем, пробуждая остатки какого-то самого последнего электричества, но сейчас и это не помогает.

Несколько страниц безнадёжно испачканы кровью, я сам уже ничего не могу разобрать.

Иногда мне было так хорошо, словно бы я стал снова молод и здоров, и полностью властен над любым словом, над любым переплетением слов, я так радовался, вспоминая Элеонору Гастелло и грустный магазин № 2, и только недавно я понял, что пишу по мокрой странице и плачу.

Жалко, что нет водки.

Это последняя из историй, которую я пытался написать, я дошёл только до половины, но это не имеет значения, её всё равно никто не прочтёт.

Комедия дель арте — окончена.

Если я доживу до утра нечётного дня недели, надо будет попросить Марту о последней глупости — положить коробок из кофейни для курящих, в которой, наверное, так хорошо сидеть, читая газету, в нагрудный карман рубашки, в которой меня похоронят на кладбище позади клиники доктора Штайнера. Только бы она не забыла его наполовину выдвинуть.

Только бы она не забыла.

И если переговорные устройства работают в пространстве между жизнью и смертью, то мы сможем переговариваться с ней, даже когда меня уже не будет.

И я расскажу ей всё, что было дальше — как я случайно нашёл грот холодных цветов, о войне между жителями посёлка и виноградными братьями, о странном самоубийстве Джагуравичюса и обо всём, обо всём остальном.

О периоде шампанского в юности, когда я писал стихи о Дочери Хрусталя, о периоде светлого хереса, когда я был влюблён в Анну Гьелаанд — самую прекрасную из всех, об основных белых периодах водки, когда я написал все свои лучшие вещи — о безумии Огненного человека, о холодной робинзонаде в предгориях Антарктиды, о сборщиках пустой посуды, о Зомби и Докторе Смерть и всех, всех остальных, кого я так любил.

Об элизиумах калек в моих снах, о госпиталях для измученных поэтов, в которых лечат не запястия, но — душу.

Ну, или хотя бы о том, что она прекрасно знает и сама, — что некоторые люди умирают в тридцать пять лет, от самого обычного алкоголизма, и за несколько дней до смерти не могут отчётливо написать на тетрадном листе хотя бы несколько слов, хотя бы своё собственное имя, да хотя бы любое имя — так, чтобы это хоть кто-нибудь потом смог прочесть.

НАТАЛЬЯ СОЛНЕЧНАЯ БЕСЫ

Выбор редакции на конкурсе «Фантазмы и протуберанцы»

Она шла, придерживая края, чтобы не расплескать. Осторожно выставляла ногу, пробовала землю, словно топкое болото, затем ставила ступню. Переносила вес. Опять поднимала ногу — другую. В спину светила луна, чётко обрисовывая тень, так что казалось, будто идущих двое.

На самом деле их было гораздо больше. Целый театр теней, выламывающихся в дикой пляске.

Живот оттягивали крольчата. Огги бултыхались внутри, почти бездвижные, как картошка в супе, едва-едва перебирая хиленькими лапками. А может, и не перебирали, а так казалось просто от того, что она двигалась. На лысых, красных мордочках телескопами выпирали глаза — слепые, несоразмерно большие, как будто наляпанные нарочно, из пластилина.

Под босыми ногами тихо хрустели снежинки, тонким слоем размазанные по дорожке.

Вот сбоку проплыла старая яблоня, а живот облило что-то горячее, тягучее, как патока. Рот лопнул в улыбке, потянувшей за собой пузыри в уголках. Ей было тяжело дышать — но это не мешало улыбаться. Познать радость материнства — разве не высшее блаженство?