Аксолотль

костлявыми руками, усеянными коричневыми пятнами, вперив в Старика яростный взгляд, способный, кажется, прожечь в нём дыру, он начинает кричать о дидактизме и скоропалительности, о самоуверенности, граничащей С безответственностью, о поверхностности и бритве какого-то Оккама.

Старик довольно потирает пухлые ручки. Старик улыбается. Старик изредка прерывает Моего двуногого, бросая фразы, как поленья в огонь: «Косность - это всегда дорога в тупик!», или «Рефлексия - удел банального ума!», или «Критика со стороны консерваторов - лучший показатель ценности новой идеи!», или «Nec plus ultra - дальше некуда, Саша, ты сам загнал себя в ловушку!» и так далее…

Заканчиваются споры двуногих всегда одинаково: Мой двуногий упирает дрожащий перст в портрет улыбчивого загорелого бородача, висящий на стене, и произносит: «Человека можно уничтожить, но победить его нельзя!»

Этот бородач для Моего двуногого - что-то вроде святыни. Истина в самой последней инстанции. Гуру. Устое. Махатма. Мой двуногий не знает, что в жизни бородач улыбался вовсе не так часто, как кажется. Он много кричал, ругался, хмурился, а однажды взял и выстрелил в себя из ружья.

Лишить себя жизни - тоже сумасшествие, но бородач не смотрел мне в глаза. Его разум помутило несовершенство. Несовершенство мира вокруг и внутри…

После того как Мой двуногий разит Старика своей любимой фразой, тот обычно поднимает вверх маленькие ладони: «Сдаюсь, сдаюсь! То, что меня не убивает - делает сильнее!»

Двуногие вновь садятся пить чай, но делаются вялыми, апатичными, и вскоре Старик уходит - чтобы спустя время прийти вновь.

Бывает, что к Моему двуногому приходит много двуногих. Самцы и самки, давно уже пережившие свой детородный возраст, они сидят за круглым столом, разговаривают, а потом Мой двуногий берёт гитару, и все хором поют: «Возьмёмся за руки, друзья…», и «Облака плывут в Абакан…», и «Нет дороге окончанья, есть зато её итог…».

После таких посиделок Мой двуногий грустит. Он не спит всю ночь, ворочается, встаёт, ходит по тёмной комнате. Однажды я видел, как он плачет. Мой двуногий стоял у окна, стонал и всё повторял: «Зачем?! Зачем мы были? Для чего?!», и ещё: «Разве мы хотели такого? Это не мы! Не мы!!!»

* * *

Мендин очнулся на жёсткой кушетке. Рядом - стойка с капельницей. Белый потолок, белые стены, белые занавески на окнах. Пищит аппаратура, позвякивают инструменты. Негромкие голоса витают в вышине, и Мендин с трудом разбирает слова…

- А крепкий старикан… О, гляди, в себя пришёл!

- Да нет, он от наркоза ещё полдня будет отходить, сейчас опять отъедет. Забавно, что с ним станется, когда он узнает, сколько должен за операцию…

- Не, там всё нормально, Михалыч через коммерческий отдел пробил - у него квартира путёвая, продаст и расплатится…

- А ты видала, какое родимое пятно у него на спине? Как звезда прям!

- Ну, бывает… Ему с таким пятном в армию было хорошо идти.

- Почему?

- А труп опознать можно, даже если террористы голову отрежут! Ха-ха-ха!

«Голову отрежут… голову отрежут…» - зазвенело в ушах Александра Ивановича. Белый потолок закачался, и он. снова полетел куда-то - во тьму, во мрак…

* * *

Из дневника профессора Мендина:

«Наша страна - аксолотль. Навечно застыв в фазе личинки, она непостижимым, не поддающимся разумному объяснению образом научилась длить эту стадию вечно, порождая всякий раз нового аксолотля, ещё более ужасного и безобразного, нежели прежний. Только разорвав этот порочный крут, только отбросив неотению, мы сможем вырваться, пробиться наверх - к свету, к свету…

Я уже не в силах сопротивляться. Аксолотль пришёл за мной, и его розовые лапки сжались на моей шее, а перед глазами на мгновение застыла вечно улыбающаяся пасть. Вот она распахнулась, и я бросился в спасительное забвение, чтобы навеки погрузиться в тихую, спокойную, бесконечную жизнь за прозрачной гранью стекла…»

* * *

- Кириллыч, а плиту кухонную тоже выносить, а? - проорал из окна грузчик, обращаясь к бригадиру, руководившему погрузкой мебели в фургон.

- Ясен хрен! Тебе же сказали - всё, подчистую! - раздражённо ответил снизу Кириллыч. - И давайте живее, второй час уже возимся!

- Живее, живее… - пробурчал грузчик, возвращаясь в комнату, - тут один только шкаф весит, как полмашины! Лёха, а кто тут жил-то?

- Говорят, профессор какой-то. Вишь, скока книг! - отозвался второй грузчик, пнув ногой сваленные в углу фолианты.

- А куда он девался?

- На кудыкины горы! Помер, наверное… Всё, Серёга, хватит базарить! Давай, берёмся!

Грузчики завалили шкаф набок, присели, завели ремни и, дружно выматерившись, понесли его вон из комнаты. Спустя какое-то время они вернулись и присели на опрокинутую тумбу - перекурить.