Актер. Часть 3, 4

 Странно: он всегда знал, что, безусловно, умрет, но представлял свою смерть по-другому. Однажды осенью или ранней зимой, когда он, наконец, отойдет от дел и купит дом, в котором с ним будут жить Мари-Энн и Лиза, он, устав, приляжет на диван, тихо уснет и уже не откроет глаза... Невесомая поступь смерти.

 А оказалось, у его смерти другое лицо. «У моей гибели голубые глаза», — успел подумать Домбровский. Жизнь — внезапно — кадрами отлисталась обратно. Замелькали картинки, как в реверсе... Мари-Энн... «Я тебя очень люблю» ... Ее поцелуй... Одинцов... Сотни ими спасенных... Лидия: «Я ухожу от тебя!» ... И — маленькая Лиза. «Папа, останься!» — ее голос внутри: он его звал. Голос дочери: солнечный, светлый.

 «Прости меня, детка».

 Не сводя с него взгляда, белорус холодно усмехнулся:

 — Это тебе от Чудотворца, — и нажал на собачку. Шепот выстрела, жуткий вопль Наташи. И — дичайшая боль, которой еще не было в его жизни. — Пока будешь жить. Но ты больно резвый, а нам для встречи с Исаевым резвые не нужны.

 Не сдержавшись, Домбровский мучительно застонал, когда пуля пробила колено.

 ***Приблизительно час назад.

 С того момента, как Он получил письмо от Элизабет, а Ли вызвался сам протрясти ситуацию с чехом, Он, пытаясь расслабиться, быстро расхаживал по номеру одной из пражских гостиниц. Сбросить ненужное напряжение, отключить все эмоции и еще раз «на свежую» прокрутить в голове то, что Он планировал сделать.

 Сильные, нервные кисти рук, по привычке вброшенные в карманы. Десять шагов в одну сторону, и десять шагов в другую... Хотя кто их считает, эти шаги, когда перед Ним, наверное, в тысячный раз за последние восемь часов всплывает ЕЕ лицо? Но не то, которое Он фактически вылепил ей и которое знал и любил. А лицо из той глупой давности, когда перед Ним стояла она, шестнадцатилетняя. Еще не объезженная Им девчонка с трогательной белесой челкой и пронзительными, яростными глазами.

 «— Зверь! — ее крик, а потом плевок Ему прямо в душу: — Ты просто дешевая мразь.

 Он тогда впервые ударил ее и увидел, как остекленели ее зрачки. После чего раздался шепот:

 — Я тебя презираю».

 Сейчас Он не видел (да и откуда?), как Он содрогнулся, как по Его лицу пробежала тень, и Он наморщил лоб, пытаясь прогнать какую-то мысль, словно внутри Него шла борьба. Но в Его подсознании, как прорабатывающийся фотоснимок, уже всплывало ее другое лицо. Идеальные черты повзрослевшей женщины. Сухие губы и все та же безупречная зелень глаз, только теперь они смотрели спокойно и холодно.

 «— Ты меня любишь, Элизабет?

 — Да, я люблю.

 — И всё?

 Пауза.

 А потом она ПРОСТО пожимает плечами.

 Она. Просто. Пожимает. Плечами...»

 Когда и у кого Он вот так выпрашивал любовь?

 Замерев у окна, Нико неосознанно попытался расправить плечи и придать себе независимый вид. Но в сердце давно уже жил мучительный шип, который так просто не вырвать. Потребность видеть ее, неистребимая тоска по ней и непереносимый стыд за то, что Он позволил вот так оседлать себя какой-то девчонке... И все же страшнее было другое: дьявольски-болезненное понимание, что она не то что всегда желала Ему только смерти, но предоставь ей выбор, и она бы сделала все, чтобы Его не существовало. Чтобы Его, как человека, не было на этой земле. Следом пришел бешеный взрыв самолюбия и нелепая, даже нищенская попытка перед ней оправдаться:

 «Послушай, я заблуждался. Мы все совершаем ошибки. Но я же не знал, что я полюблю тебя?»

 На этих не сказанных вслух словах Он вытянул из кармана руку и машинально потер лоб, но лицо Элизабет стало быстро отдаляться. Оно отходило все дальше и дальше — так, словно она хотела побыстрей закончить этот бессмысленный для нее диалог.

 «Так ты не простишь меня?»

 В ответ появились мертвые лица Лидии и Радека, а потом снова ЕЕ лицо.

 «После такого?» — Она спрашивала это взглядом, но в ее зрачках уже был ответ. В них стыла решимость, похожая на беспощадное и короткое «нет».

 Не понимая, что делает, Он оперся о подоконник и прижался лбом к ледяному стеклу.

 «Тогда к черту твое прощение, Элизабет... Но знаешь, я бы весь мир положил к твоим ногам, если бы ты только меня любила».

 Но ее черты уже заслоняли лица Домбровского и Терентьевой.

 Он усмехнулся и щелкнул пальцами по стеклу. А вот на этих двоих Ему было глубоко наплевать. Терентьева (еще одна «ходячая глупость» в Его копилке) была изначально обречена, и ее смерть — лишь вопрос времени. Она и дышит-то до сих пор лишь потому, что наживка, оставленная Им для Исаева, должна быть живой. И, желательно, дергаться. Из той категории, когда надо все бросить и лететь ее спасать. В противном случае надетый на крючок уже мертвый червяк не вызовет у Исаева должного интереса.

 Что касается Домбровского, то с ним было немного сложней. Хотя по-хорошему отца Элизабет нужно было убирать сразу, как только тот переступил порог дома Терентьевой и положил там Его людей. Но Его останавливало только одно соображение: Элизабет. Вернее, даже не столько не она, сколько ее письмо. Сама о том не зная, она сейчас спасала жизнь своему не в меру ретивому папеньке.

 И — как там было в ее послании, если дословно?