Актеры нашего кино. Сухоруков, Хабенский и другие

Она много сделала, сохраняя очарование свежести и параллельно приобщения к тайнам бытия. На пороге роли актриса часто словно задумывается. Возможно, в такие минуты она ищет и утверждает для себя связь новой героини и живой жизни. Расхожие приемы не для нее.

Свою актерскую биографию Анна Михалкова выстроила сама, собственными руками, ни разу не использовав «родительский капитал». Если не учитывать генетику, подарившую ей талант, волю, широту мышления. И огромный вкус к жизни.

ЧЕЛОВЕК НА СВОЕМ МЕСТЕ Михаил Пореченков

Многосерийная телевизионная картина Сергея Урсуляка «Ликвидация» стала поистине народным фильмом. Пожалуй, в истории отечественного телевизионного кино только «Семнадцать мгновений весны» Татьяны Лиозновой и «Место встречи изменить нельзя» Станислава Говорухина собирали такую огромную аудиторию и так прочно, надолго вошли в нашу жизнь.

Одним из точных психологических манков «Ликвидации» была загадка, которая практически с первых серий держала зрителей в плену: кто же тот таинственный шпион, умело внедрившийся в жизнь послевоенной Одессы? Кто этот незримый преступник, убивший старого товарища главного героя картины, Давида Гоцмана, бывшего вора «Фиму-полужидка»? Кто, наконец, на связи с людьми, оставленными немцами в глубоком подполье, чтобы внезапно поднять смуту в городе? Зрители предлагали свои варианты, гадали, искали меты, улики, которые могли бы указать на того или иного персонажа…

Признаюсь — я была в их числе. Дома, после просмотра очередной серии, на этот предмет возникали яростные споры. Мои подозрения все больше падали на заместителя военного прокурора Виталия Баринова, сыгранного Михаилом Пореченковым. Красивого, статного, обаятельного мужчину. Верного товарища. Сильного, смелого, открытого… Что стало причиной, лишавшей этого героя моего доверия? Поверьте, даже не какие-то сюжетные подробности, которые давали бы на это право. Те, что всплыли в памяти, когда именно Виталий Баринов оказался именно тем страшным, изощренным, неумолимым убийцей. Меня почти изначально смущал абсолютный позитив Баринова, его идеальная положительность, как говаривали в советские времена. Потом поняла — актер тонко акцентировал этот великолепно ограненный позитив, так, чтобы товарищ прокурор выглядел ходячим нравственным кодексом, заставляя нас все же сомневаться в его светлом облике. Даже в те минуты, когда Баринов, отпечатывая до блеска начищенными сапогами твердый строевой шаг, шел на свидание к любимой женщине Антонине, ни разу не забыв купить ей цветы… Когда он смотрел на Давида Гоцмана по-собачьи преданным взглядом… Увы, как раз в эти минуты во мне начинала шевелиться и расти недобрая мыслишка: а тот ли он на самом деле? Уж больно хорош этот роскошный военный юрист! Хорош до невозможного, во что до конца невозможно было поверить.

А ведь так оно и случилось, когда только в финале открылось истинное лицо Баринова. К счастью, ни Сергей Урсуляк, ни Михаил Пореченков не опустились до ликующего разоблачения врага, как это нередко бывает при подобных сюжетных поворотах, и мгновенно стираются все ранее заявленные достоинства персонажа: отрицательный — так уж отрицательный без пощады! Никаких ему скидок! К их чести, режиссер и актер позволили Виталию Баринову остаться все тем же сильным, умным, смелым. Но глубоко спрятанная, постоянно клокочущая в нем ненависть к советской системе, главный движитель его поступков, намерений, планов, не дали ему душевного покоя, возможности быть милосердным хотя бы к женщине, которую он все-таки любил… Казалось, Баринов захлебнулся в жажде мщения, идя по острию ножа на пути к цели.

Пореченков играл финал широко, раздольно, он был даже по-своему счастлив, сбросив наконец маску, свободный наконец от притворства, он стал самим собой…

Актер удивил зрителей, особенно тех, кого он уже успел к этому времени заковать себя в представлении о Пореченкове как о милейшем, забавном «агенте национальной безопасности» Лехе Николаеве, отказавшись видеть у Пореченкова иной потенциал, верно оценить его талантливое озорство на экране, любовь к острой форме, знакомую театральной публике способность актера передать внутреннюю подвижность характера его героев.