Актеры шахматной сцены

Удивительно, но «мой» Ботвинник с годами непрерывно менялся. Значило ли это, что менялся сам Ботвинник? И да, и нет. Главное, наверное, все-таки в том, что менялось время, менялись взгляды моего поколения и мои собственные. Короче – изменялась шкала ценностей шахматной и человеческой личности. Изменялась и изменилась настолько, что многие мои прежние представления о Ботвиннике и связанные с ними эмоции выглядят сейчас то наивными, то несправедливыми, а то и трудно объяснимыми.

Ну вот хотя бы такое. В 1948 году Ботвинник первым из советских шахматистов стал чемпионом мира. В матч-турнире он опередил занявшего второе место Смыслова на 3 очка (!), причем выиграл матчи из пяти партий у всех конкурентов (Смыслова, Кереса, Решевского и Эйве). Исключительное достижение – и не только спортивное, но и творческое – Ботвинник играл превосходно! Без всяких преувеличений – новый чемпион мира был нашей всенародной гордостью.

Проходят всего три года – срок, отмеренный Международной шахматной федерацией для очередного матча на первенство мира. Я брожу среди возбужденных, как пчелиный рой, болельщиков в Концертном зале имени Чайковского, где 40-летний уже Ботвинник встретился со своим первым соперником – 27-летним Давидом Бронштейном. Вы думаете, симпатии большинства болельщиков были на стороне Ботвинника, к тому времени, кстати, уже без пяти минут доктора наук (защита состоялась сразу же после матча)? Отнюдь нет. Как свидетельствует сам Ботвинник в своих мемуарах («К достижению цели»), «…откровенно говоря, как всегда, зрители симпатизировали более молодому».

Существует, по-видимому, вполне научное, социально-психологическое объяснение того, почему спортивные болельщики, совсем недавно обожавшие своего кумира, с такой же страстью жаждут его низвержения. Были, конечно, и у Ботвинника свои болельщики, остававшиеся преданными ему всегда, но любители острых ощущений – а им несть числа – отдавали все же свои симпатии Давиду Бронштейну.

И не потому только, что он был моложе, – он еще и играл интересно – свежо, изобретательно, оригинально. В сравнении с ловким, увертливым, хитроумным Бронштейном, любителем и мастером парадоксальных решений, игра Ботвинника казалась мне, как, наверное, и многим другим, несколько тяжеловесной, чересчур что ли солидной, ей не хватало перца, бронштейновской сумасшедшинки.

Боже, как мы были тогда пристрастны! Почему мы не хотели считаться с тем, что, готовя докторскую диссертацию, Ботвинник не сыграл за три года ни одной партии и вынужденно начал матч совершенно растренированным?

Почему тактические хитрости претендента мы воспринимали с восторгом, а тончайшую игру чемпиона в окончаниях, где важнейшую роль играет самое, может быть, великое в шахматах – позиционное провидение, считали чем-то обыденным?

Поразительный факт: мысленно перебирая в памяти отдельные эпизоды той битвы, я отчетливо вспомнил девятую партию, ту самую, в которой Бронштейн остался без ладьи и все же сумел спасти пол-очка! Каков удалец! Что касается Бронштейна – тут все верно, изворотливость он проявил дьявольскую. Но вот то, что Ботвинник, пойдя навстречу замыслу противника, опроверг комбинацию Бронштейна чисто тактическим путем, благодаря чему и выиграл ладью, – этого память не зафиксировала, нет.

Я вновь открыл для себя эту контркомбинацию, просматривая партии матча.

Чем вызвана такая психологическая аберрация? Почему память действовала избирательно и именно в таком ключе – пропуская мимо примеры тактической изобретательности одного и зорко подмечая аналогичные достижения другого? Только ли потому, что болельщик, как говорил Джанни Родари, слеп, как влюбленный?

Нет, тут было еще и другое. То, что сопровождало Ботвинника едва ли не на протяжении всех сорока семи лет его выступлений в шахматных соревнованиях. Легенда о том, что Ботвинник – шахматист якобы маневренно-позиционного стиля, что он сильно разыгрывает лишь те схемы, которые им заранее разработаны, а в сложных положениях, в острых, переменчивых ситуациях чувствует себя не очень уверенно.

За всем этим, как мне кажется, таилась мыслишка, что Ботвинник, как говорится, сделал себя, что в шахматах он – прежде всего глубокий стратег, строгий логик, хорошо подготовленный боец с необычайно сильным характером, но его таланту, однако, – и в этом вся суть – недостает силы, яркости.

Это, конечно, было не более чем легендой, и Ботвинник опровергал ее убедительнейшим образом на протяжении все тех же сорока семи лет.

И не он один. Не случайно, наверное, Бронштейн в статье, написанной в 1957 году, счел нужным дважды отметить талантливость тогдашнего чемпиона мира: «В основе многолетних творческих и спортивных достижений Ботвинника… лежит, без сомнения, крупный и многогранный шахматный талант…» И несколько далее, раскрыв черты творческого облика Ботвинника: «Все эти дополнительные факторы – только нули, приставленные справа к единице яркого и неповторимого шахматного таланта Ботвинника».

Но почему же она, эта легенда, несмотря на свою вздорность, была так живуча?

Тут причин не одна и не две – их много.