Актриса

«Нет, – уныло подумал он, – баловство всё это. Таким как они, – он взглянул на полку с толстыми томами классиков, – всё равно не стану, даже за большие деньги…»

– Ну и ладно, – он засунул папку подальше в сервант, – можно и без этого. Можно просто ничего не делать. Цветы разводить или лошадей, или, к примеру, кроликов.

А как же школа? – вдруг подумалось грустно. – Как же его ученики: седьмой «а», восьмой «б», десятый «г»… И даже эти несносные девчонки из старших классов? На прошлом уроке он читал им Пастернака: «и падали два башмачка со стуком на пол, и воск слезами с ночника на платье капал…». Они вдруг все разом притихли, заслушались, глаза заблестели.

Как же он без всего этого?

И почему он должен что -то доказывать? И кому? Оле? Она свой выбор сделала уже давно. Себе? Про себя он и так всё знает.

Алёне Ивановне? Но ведь он и без того догадывается, почему она допекает его своими замечаниями. И почему в те моменты, когда считает, что никто её не видит, смотрит на него такими глазами…

И вообще, зачем ему дом у чёрта на куличках, бушующий океан, какие– то там анфилады и целый мир у ног?

Разве сможет он жить без своего двора, без своего города?

И в банк он не пойдет, и в бутик за дубленкой не пойдет, и в ресторан тоже… Воровство оно и есть воровство. Для чего на каждом уроке он рассказывает детям о справедливости и долге, если сам пойдёт грабить?

– Эх ты! – укоризненно сказал он шапке, покоившейся на диване, словно черная кошка, свернувшаяся в клубок. – Соблазн от тебя один, провокация…

Брезгливо, двумя пальцами он взял шапку, отнес в прихожую и, преодолевая желание ещё раз – последний – примерить её, бросил в старый выцветший пакет.

– Отнесу завтра обратно тёте Вале.

Потом он постоял перед зеркалом, пригладил взъерошенные волосы, улыбнулся ободряюще загрустившему отражению. Вернулся на диван, уютно скрипнувший под тяжестью его тела.

Загорелая девушка на экране лежала на жёлтом песке. Песчинки прилипли к влажному плечу, в черных волосах заманчиво белел крупный неведомый цветок.

«Ну и ладно…» – подумал Аркадий Петрович, засыпая. Он проспал до самого вечера, и ему снилось, что он стоит на террасе своего громадного дома, носки его новых английских туфель лижет пенная океанская волна, а рядом в гамаке качается Алёна Ивановна с белым цветком за ухом и кокетливо грозит ему пальцем.

На следующий день он пришёл в школу в осенней куртке и синем берете, и первым делом отправился к тёте Вале.

Вместо тёти Вали в подсобке возилась незнакомая тучная молодуха.

– А где тётя Валя? – спросил Прусаков.

– На больничном она, – сказала молодуха, сильно окая. – Пока я за неё. Временно.

– А что с ней? Давление? – искренне поинтересовался Прусаков.

– Может, и давление. Говорит, голоса слышать стала. А вы чего хотели -то?

– Да вот шапку я у неё одалживал. Куда её теперь? – почему-то волнуясь, спросил Аркадий Петрович.

– Куда? Да кто ж её знает? Ну, вот сюда повесьте, что ли… здесь всякий хлам хранится… – сказала молодуха, открывая узкий, выкрашенный коричневой краской, старый шкаф, в котором стояли швабра со сломанной ручкой, ведро с отбитой эмалью, развалившаяся стремянка.

Прусаков помедлил немного и, в последний раз взглянув на тёмный, в катышках, комок, повесил шапку на гвоздик, вбитый в боковую поверхность шкафа. Потом плотно прикрыл скрипнувшую дверцу и, не торопясь, пошёл в свой кабинет.

– Аркадий Петрович! – окликнула его в коридоре Алёна Ивановна.

– Чёрт, не успел! – вздохнул Прусаков и медленно повернулся на голос.

– Зайдете ко мне после уроков! – Алёна Ивановна одарила его одним из своих суровых взглядов, от которых обычно у него по спине бежал холодок. – Нам нужно серьезно поговорить… – директриса сделала многозначительную паузу, – о вчерашнем…

– Хорошо, Алёна. Обязательно зайду. Мне тоже нужно поговорить с тобой, – серьезно, без прежней, всегда чуть-чуть заискивающей, улыбки, произнес Прусаков, и, краем глаза заметив, что суровое выражение лица Алёны Ивановны сменилось на ошеломленное, вошел в класс.

Молодая женщина, заменяющая тетю Валю, долго разглядывала шапку.

– Старая какая… – вздохнула она, – висит здесь, пылится зря. Не нужна, поди, никому. Отвезу-ка я её отцу в деревню. Пригодится, что уж шибко модничать, – дрова колоть, или в сараюшке прибраться. Всё в дело. А то висит тут понапрасну. Место только занимает.

Запах асфальта, нагретого солнцем…

Глава первая

Эта земля – из глины и пыли. Коричневой глины и желтовато-бежевой перламутровой пыли. Дина знает эту глину и эту пыль на ощупь. Набирает полные ладони. Сцеживает между пальцами.

Глину в этих краях замешивают с песком и соломой и строят дома, зимой хранящие тепло, летом – прохладу. Пыль невесомым слоем лежит всюду, где еще нет асфальта. Она нагревается на безжалостном среднеазиатском солнце так, что если опустить в ее ласковую шелковистость босую ступню, можно обжечься. Эту горячую пыль гонит по улицам ветер-афганец, вихрем поднимая желтые столбы к самому небу. Редкие дожди прибивают ее к земле, и тогда она пахнет обморочно сладко, незабываемо…