Актриса

Защита в поте лица доказывала, что пистолет действительно предназначался Бойду в подарок, и настаивала на том, что он был бутафорским, предпочитая обходить молчанием ту долю секунды, когда из него был произведен настоящий выстрел. Но меня им не обдурить. На эту встречу моя мать надела старомодный летний костюм из бледно-голубого твида: круглый воротник, металлические пуговицы, обвитые плетеным шнуром, вероятно «Шанель». Она нарядилась для стрельбы и для шестичасовых новостей.

Пистолет с лязгом упал на пол, и от этого звука Мэри Бохан закричала и бросилась к телефону. Как она рассказала в суде, у нее вырвался не крик, а какой-то сдавленный хрип, словно в горле у нее застряла птица.

Моя мать обернулась на этот звук, и в глазах у нее вспыхнула искорка («ледяная», по словам Мэри) любопытства, словно она хотела сохранить в памяти этот миг. Затем она развернулась, спустилась по лестнице, вышла на Уиклоу-стрит и сотни через три ярдов, на Графтон-стрит, толкнула дверь кафе «Бьюлиз». Там работала официантка по имени Таттенс, которая всегда шумно хлопотала вокруг матери: еще бы, такая важная дама с царственной повадкой, белыми волосами и изумительной кожей. Подавая матери кофе с молоком и булочку с корицей, она по обыкновению продолжала над ней ворковать. Они поболтали о погоде: «Да, очень мягкая». О кофе: «Да, спасибо вам большое, спасибо». О творческих перспективах матери, которые в одночасье изменились к худшему, о чем Таттенс даже не догадывалась: «Когда мы снова увидим вас на сцене?» Когда раздался вой сирен скорой помощи и полицейских автомобилей, пробивающихся сквозь пробку, они не обратили на это внимания.

«Мы говорили о Джимми О’Ди, – рассказала Таттенс, имея в виду всеми любимого давно скончавшегося дублинского актера. – И о былой славе Королевского театра».

Выпив после стрельбы чашечку кофе, Кэтрин прошлась по Доусон-стрит, возле отеля «Шелборн» поймала такси и поехала домой, на Дартмут-сквер, где спустя час ее и арестовали. Без лишнего шума. В дверь постучал вооруженный полицейский. Спускаясь по ступенькам, она взяла его под локоть. Усадив ее на заднее сиденье ожидавшей у крыльца машины, он без колебаний приложил руку к козырьку. Но, возможно, это всего лишь легенда, не знаю. Когда я позвонила в полицейский участок на Пирс-стрит, мне сообщили, что она сотрудничает со следствием и дает показания. Еще она вроде бы забыла надеть туфли.

Разумеется, весь Дублин, к великой досаде Бойда, считал, что она с ним спала. Дабы упредить появление клеветнических измышлений, его адвокат направил в газеты заявление: «Мой клиент не состоял в сексуальных отношениях с нападавшей, а также не пытался в них вступить, равно как и нападавшая не делала попыток вступить с ним в отношения сексуального или романтического характера».

В это не верил никто, за исключением, предполагаю, его жены. Но я верила. Я догадывалась, что стреляла она в него вовсе не из-за любви.

Он на самом деле был довольно противным. К тому времени, как я познакомилась с Бойдом – а знала я его не очень хорошо, – бесталанность переродилась в нем в нечто иное. У меня сложилось впечатление, что его и вправду осаждали со всех сторон: дураки, выскочки, всевозможные раздолбаи. Не исключено, что причиной его вечного сарказма было бренди. Все ему было не так. Ничто вокруг не заслуживало одобрения. Бойда почти неотступно грызла тупая, но мучительная боль.

Моя мать, напротив, готова была простить человеку все – но только если он демонстрировал блеск. Если упоминал Пруста или Йейтса. А уж если он цитировал самого Барда, то ему позволялось пить ночь напролет, не стоять на ногах, сквернословить и лупить жену. Еще лучше, если он только что вернулся из Парижа – потому что, разумеется, привез новости от Сэмюэля Беккета («Разговаривали с ним о крикете!»). И уж, конечно, такому человеку не возбранялось – если называть вещи своими именами – трахаться с кем заблагорассудится. Некоторые из них слишком напивались или были верующими католиками, некоторые были слишком разборчивы или в душе склонны к моногамии, чтобы заводить интрижки, – некоторые, но не все. Дик Макгуайер, неплохой поэт, любил богатых американок, хотя, похоже, так ни одну и не соблазнил, а когда был свободен от ухлестывания за очередной Меллон или Карнеги, предпочитал четырнадцатилетних мальчиков. Особенно смугленьких, как он с печалью признавался.

– Дик, прекрати! – восклицала моя мать.

Снаружи продолжала бушевать католическая Ирландия.

Я села за компьютер и написала длинное письмо Холли Девейн, которая горела желанием узнать о «стиле сексуального поведения» моей матери (есть фразы, которые нелегко вытравить из памяти, в чем я еще раз убедилась). Я хочу сказать, что есть люди открытые, а есть закрытые. И два эти типа людей вдруг предстали передо мной двумя сторонами в споре, который я веду всю жизнь. Я поняла, что мне есть что рассказать мисс Девейн об артисте, открытом нараспашку: он только и делает, что отдает, отдает и отдает. И о зрителе, который только берет и берет, а затем не прочь еще и покритиковать.