Актриса

Я никак не могла сообразить, почему такое потрясающее открытие, как секс, вдруг перестало меня потрясать. Может, это дело времени? Но, приезжая в Белфилд, я весь день проводила с тобой. Мы решили выпускать журнал, но не знали толком какой именно. Главное, чтобы в нем высказывались по-настоящему интересные идеи. Мы много спорили. Без конца пили чай.

(На самом деле выпускать журнал ты решил со своими друзьями-геями, а я влезла в вашу компанию в качестве машинистки. Новенькая пишущая машинка IBM Selectric, которую мать привезла из Штатов, выплевывала буквы как пулемет, и мне полюбилось ее чудесное стрекотание. В помощницы я взяла Мелани из школы. На заседаниях редколлегии она демонстративно откидывала назад волосы и угощала всех мятными леденцами.)

Когда номер вышел, мы серьезно поцапались, на сей раз уже не из-за французского кинематографа. Произошло это поздним вечером в комнате студенческого профсоюза, где стоял принтер марки «Гестетнер», которым нам разрешали пользоваться. Мы напечатали тираж нашего журнала «Комментарий»: карикатуры нарисовал твой приятель Ноэль, почти все статьи написал ты, а твой дружок Барри добавил блестящее эссе, к сожалению, оказавшееся списанным у Паулу Фрейре. Завершали номер полстраницы анекдотов из серии «Тук-тук! Кто там?» авторства другого твоего приятеля, Джима.

Я сказала, что номер получился неплохим.

На самом деле это было не так. Мне пришлось печатать текст на потрескивающих листах трафаретной бумаги, тоньше обычной, с которой было трудно совладать. Все пропахло растворителем, и в финальной версии то тут то там белели кляксы. Но проблема, на твой взгляд, была не в этом. Проблема была в сатирической заметке, которую я написала от лица уборщика – «поломойки» на жаргоне – из Тринити-колледжа, где, как считалось, учатся одни снобы. По твоему мнению, заметка получилась беззубой. Ты сказал, что я не вникла в реальную социальную проблематику, имея в виду (когда мы добрались-таки до сути), что для такого журнала, как «Комментарий», я слишком отягощена принадлежностью к среднему классу. Под средним классом ты понимал моральную и финансовую независимость, а также – возможно, но не точно – сексуальную распущенность. Впрочем, скорее всего, ничего такого ты не говорил. Настоящей проблемой было то, что я видела в этом проблему. Потому что этот журнал меньше всего нуждался в зацикленной на себе женщине, в то время как сосредоточиться следовало на реальных механизмах общественных изменений.

Так что виновата была я одна, что бы ты там ни говорил. Но в твоей гневной отповеди я услышала и комплимент. На самом деле твои слова означали, что ты тоже хотел (или точно не хотел) со мной переспать.

Боже ты мой.

Иногда я сама не понимаю, почему вышла за тебя замуж.

Я выросла в окружении психов и, наверное, испытываю к ним своего рода симпатию, но это было слишком безумно и грубо даже для меня. Я ушла, стуча каблуками новых кожаных туфель, цок-цок, а ты плелся следом, уверяя, что не имел в виду ничего такого. Я заплакала, а ты стал меня утешать, заглаживая вину за причиненную боль, и утешал всю дорогу к автобусной остановке, и с тех пор мы только этим и занимаемся – все сорок с лишним лет.

Нет, шучу, конечно.

Но правда заключается в том, что тебе хорошо, только если ты уверен, что я «принадлежу» тебе, и плохо, если это не так. И это чувство собственника само включается и выключается у тебя в голове – от меня не требуется ни говорить, ни улыбаться, ни выходить из комнаты.

Тем апрельским вечером 1972 года по дороге к остановке мы поцеловались, и целовались весь май – везде где только можно, по всему Дублину: у какой-то ограды на Нортумберленд-роуд (ты обеими руками держался за декоративные острия штырей по бокам от моей головы); на скамейке в Герберт-парке, под перестук теннисных мячей, эхом вторивший нашим поцелуям: моя подача, твоя подача; в потайном садике на задней стороне Эрлсфорт-Террас; на остановке четырнадцатого автобуса – твой маршрут – под холостой рокот мотора за оранжевой сеткой. Мы целовались на романтичной скамейке у моста над Бэггот-стрит, обменивались нескончаемыми поцелуями на углу Саффолк-стрит, сидя на оконном карнизе, – опьяненная, я там еще сумку забыла; прошли годы, но эти встречи не выветрились у меня из памяти, уже и окно переделали в дверь, через которую ходят люди – прямо через призраки наших поцелуев. Мы целовались, прижимаясь к дереву неподалеку от моего дома, на берегу канала, и я больше не рыдала, а ты не наваливался на меня, как больной теленок («Перестань, ну перестань же»). Мы целовались на крыльце Дартмут-сквер. И к этому времени ты уже придумал, как затащить меня в постель.

«Пойдем в постель», – сказал ты. И так мы и поступили.