Актриса

Мы не ссорились из-за политики. Я ничего не сказала по поводу ее глупой поездки в Дерри. Не ворчала, когда она заводила на проигрывателе националистские песни или по вечерам собирала у нас на кухне усатых парней, которые с завыванием декламировали нескладные вирши или пели (хотя порой, слушая их, я чувствовала, что у меня вот-вот разорвется сердце). Я ни звука не проронила, когда она отправилась в Бостон «помахать старой ирландской дубинкой» и собрать средства на поддержку «жен заключенных». Но иногда мне трудно было находиться с ней в одной комнате – когда в новостях сообщали о насилии и ее прямо распирало от молчаливого довольства. Она так явно наслаждалась этим, что я буквально свирепела.

На последнем курсе, перед Пасхой, ты неизвестно почему меня бросил. Потом мы снова сошлись и два дня не вылезали из постели, после чего опять расстались, чтобы подготовиться к экзаменам. После сессии ты прислал мне стихотворение Патрика Каванаха, а сам сел в поезд и отправился в путешествие по Европе со своей английской подружкой Оливией, которая за свою жизнь не прочитала ни одного стихотворения. И пропустил мой день рождения.

«Прости, я совсем забыл». Ты пропустил мой двадцать первый день рождения. На следующий день ты позвонил мне из телефонной будки в Падуе. Твой голос звучал неестественно: ты следил, чтобы вовремя опускать монеты в таксофон. Осенью ты вернулся недели на три-четыре, и нас затопило потоком поэзии.

Затем ты окончательно меня бросил.

Затем я сама окончательно тебя бросила, потому что больше ни дня не могла выносить твои глупости, твою тупую мамашу, твою кошмарную семейку из предместья, свихнувшуюся на католицизме у себя в Ратфарнхэме, в доме, застеленном жуткими дерьмовыми коврами, и твою суперинтеллектуальную суперидиотскую одержимость Арто.

На прощанье мы вовсю занимались сексом, потому что наша любовь была безнадежной, и к тому же приближалось Рождество. В январе ты сел на пароход до Лондона, так как в Ирландии суперинтеллектуалу из Ратфарнхэма делать было нечего.

Я к тому времени довела свой образ замарашки до совершенства. Отрастила длинные волосы, носила бесформенную одежду. Густо подводила глаза и полюбила звон украшений, сопровождавший каждый мой шаг. Ты сказал, что я выгляжу так, словно только что выбралась из чьей-то постели, и это замечание обрадовало меня без меры. Во всяком случае, в тот момент. Позже, после твоего ухода, я задалась вопросом, почему это вообще пришло тебе в голову, хотя единственным, в чьей постели мне хотелось оказаться, был ты.

В первую зиму после колледжа я устроилась на работу в газету. Составляла список культурных мероприятий, потом начала писать заметки в рубрику развлечений. Я стала журналисткой. Надевала сапоги на платформе и в зимнюю темень шла на премьеру в театр Гейт или на весеннее шоу в Королевское Дублинское общество. Место я получила благодаря связям моей матери – счастливица, ведь в те времена все сидели без работы, – но счастья это мне не принесло. Жизнь походила на имитацию, и я в ужасе думала, что она окажется настоящей.

Я была всем недовольна; серьги позвякивали, а на лице застыло выражение скуки. После твоего ухода я, несмотря на молодость, чувствовала себя страшно уставшей. Каждый вечер я куда-нибудь ходила. Когда мать была в отъезде, я возвращалась в темный дом; когда она приезжала, я часто заставала ее бродящей ночью по комнатам. Ее друзей я избегала – и потрепанную богему в гостиной, и молодых республиканцев, настраивающих на кухне инструменты. Я не обращала на них внимания и шла наверх спать.

От них, кивавших головой в такт музыке, веяло тревожностью. Бледная кожа, неизменная сигарета во рту, плохая стрижка, узкие плечи – признак бедного детства… Большинство из них не были «в деле» – эвфемизм, которым мы пользовались для обозначения активистов, стрелявших в людей и наносивших им увечья, – но не исключено, что кое-кто как раз был. Из их разговоров это никак не следовало.

Это был не лучший период моей жизни. В начале семидесятых – кто угодно подтвердит – атмосфера в Дублине наводила на мысли о дождливом утре на втором этаже автобуса. Я отправляла материал на Эбби-стрит, а потом пила с матерыми журналюгами в «Овале» или в «Батче» на набережной Бэчелорс-Уолк с видом на реку, подсвеченную ночными огнями. Я мечтала из рубрики развлечений пробиться на серьезные страницы, и мужчины, пившие в этих барах, могли мне помочь. Они всегда знали, что происходит, и с удовольствием предсказывали, что будет дальше, а когда их прогнозы в половине случаев не сбывались, объясняли, что всех нас водят за нос. Так что они дважды оказывались правы. Они всегда были правы.