Актриса

Я хотела перевести женщину в шляпе через дорогу и посадить ее на автобус. Но она отказалась, сказав, что ближе к правительственным зданиям может быть еще опаснее. По разделительной полосе между остановившимися машинами шагал мужчина; он сообщил, что бомба взорвалась в припаркованном неподалеку автомобиле. Трудно описать страх, который владел мной, пока мы шли обратно к Холлес-стрит. Казалось, что под любым капотом и в каждом багажнике может лежать бомба, которая разорвет нас в клочья; что любой «фиат» или «фольксваген», сияющий чистотой или грязный, черный, зеленый или рыжевато-коричневый, может оглушительно рвануть и выпустить металлическую шрапнель; нас обсыплет осколками лобового стекла, проткнет погнутым «дворником», и мы непременно погибнем. Поразительно, но машины, несмотря на происходящее, не гудели. Женщина в шляпке попыталась от меня отвязаться. Сказала, что пойдет к двоюродной сестре, побудет пока у нее. Мы расстались на углу, возле родильного дома; на ступеньки, застегивая на ходу накидки, выскакивали медсестры и бежали к месту взрыва.

Я на своих дурацких каблуках с милю ковыляла до Дартмут-сквер. Перед входом в паб «У Ларри Мерфи» толпились люди. Болтали разное: что автобусы не ходят, что бомба была не единственной и взорвалось как минимум три. Что на углу Фицуильям-стрит взрывной волной расплющило о стекло тявкающую собаку: кто-то оставил в автомобиле терьера. Как мне рассказали позже, его разорвало на мелкие кусочки.

Когда я добралась домой, в прихожей пахло сиренью, которая в этом теплом мае зацвела неожиданно рано. Поднявшись наверх, я застала мать в гостиной. Она слушала радио и встретила меня без улыбки.

– Слышала? – спросила я. – Ты уже слышала?

Она смотрела и смотрела на меня.

– Это не мы.

Три слова.

– Кто это «мы»?

С ее зелеными глазами в минуту сильного, как мне казалось, умопомрачения, что-то происходило. Они темнели, радужка мутнела и теряла прозрачность. Она будто маскировала собственный взгляд.

– «Мы»?

Да кем она себя возомнила?

Она даже не была ирландкой.

В тот вечер я утратила самообладание. В смятении ходила из комнаты в комнату. Вытащила из каморки под лестницей чемодан, и, пока поднимала его к себе, каждый мой шаг сопровождался гулким ударом о перила. Потом никак не могла сообразить, что из одежды в него положить и куда пойти. Полнейший шок. Я села на краешек кровати и уставилась перед собой.

При приеме на некоторые должности вам предлагают пройти психологический тест на несколько страниц и ответить на ряд вопросов о вашей личности («Вы стрела или лодка?»). Предпоследний вопрос звучит так: «Ваша мать – хороший человек?» Очевидно, ответ «нет» служит признаком неуравновешенности: разве мать может быть плохим человеком? Так не бывает.

Ответственных за взрывы в Дублине в тот день так и не нашли, хотя подозревали, что не обошлось без британских спецслужб. Еще в начале семидесятых ходили слухи, что у Кэтрин О’Делл есть любовник, который потом стал важным членом ИРА. Не знаю, что на это сказать. Во-первых, не думаю, что это правда. Но даже если предположить, что это правда – а это неправда, – я прекрасно понимаю, что после Кровавого воскресенья такого человека могли воспринимать как героя. В моей матери не было снобизма, зато было обостренное чувство несправедливости. Если хотите знать мое мнение, она могла переспать с любым понравившимся ей мужчиной. Но я думаю, что главным для нее оставался флирт, и в каком-то смысле это даже хуже. Моя мать флиртовала с насилием. Возможно, даже спала с насилием, но этого я не знаю и знать не желаю; по-моему, секс тут вторичен.

На самом деле мы все допускаем, что могли бы переспать с негодяем; то ли надеясь его исцелить, то ли желая самим от него заразиться, – как бы то ни было, нас всех притягивает тьма.

В тот момент это представлялось мне более чем правдоподобным.

* * *

Хотя в середине семидесятых мою мать сводило с ума все: и успехи, и провалы, и несправедливость, и – в особенности – англичане, по-настоящему ненормальной я ее тогда не считала. Разумеется, сказывалась профессиональная деформация. С ней было трудно работать. Это знали все.

Нет, конечно, работать с ней было чудесно. Она была необыкновенной. Отрабатывала по полной и вела себя невероятно любезно. Она стремилась к абсолютному совершенству. В переводе на общечеловеческий все это означало, что большую часть времени Кэтрин О’Делл пребывала в ярости.