Актриса

Мы лежали в постели в маленьком домике на Рагби-роуд, который его жена покинула за несколько лет до этого. О чистоте с тех пор было прочно забыто. Казалось, в простынях кто-то завелся, и я отодвинула их подальше, заодно показав изящные очертания своего тела, изгиб бедер и талии. Дагган признался, что в детстве год провел в туберкулезной клинике. И объяснил, что бывает в таких учреждениях с детьми, которые мочат постель. Он вдруг взвизгнул: «Сестра Маргарет! Сестра Маргарет!» Как мне хотелось поделиться с кем-нибудь этой историей. Рассказать, что Дагган через пять минут после того, как кончил, пожаловался, что писался в постели.

В той клинике он провел целый год, и его никто не навещал. Ни одна живая душа не приехала из Монахана проверить, жив ли он вообще – ни мать, ни отец, ни местный священник. Ему тогда было восемь лет. На следующий день меня охватили тоска и сожаление. Словно, переспав с ним, я еще больше ему навредила. Это накатило внезапно, как в те дни со мной случалось часто, боже мой, думала я, туберкулезная клиника, какой кошмар для ребенка! То чувство было одной из маленьких темных дыр, которые открываются перед тобой по утрам и в которые проваливается вся католическая Ирландия.

Но в тот момент, на несвежих простынях в Ранелахе, мне это представлялось чуть ли не уморительным. Профессор Найл Дагган, хлопнувший дверью на ужине с Фрэнком Кермоудом и отказавшийся переспать с первой женой Пинтера, рассказывает, как писался в постели.

Сестра Маргарет! Он опять! Сестра Маргарет!

Однажды погожим вечером 1974 года я шла домой по Меррион-сквер и услышала звук, словно что-то упало. Удар был несильным, звук шел издали, а за ним последовал громкий треск.

– Слышали? – я, как к давнему знакомому, обратилась к прохожему.

– Вроде бы, – ответил он.

Жители Дублина легко заговаривают друг с другом, как будто возвращаются к прерванной беседе.

– Поосторожнее там, – сказал он, и мы оба ускорили шаг, спеша удалиться от центра города.

Когда я была на углу Холлес-стрит, раздался грохот. Я испугалась, что взорвалось у меня под ногами, но, посмотрев вниз, убедилась, что тротуар подо мной цел и невредим. Я оглянулась назад и увидела возле гостиницы «Монт Клер» женщину на четвереньках. Я поняла, что это женщина, по тому, что у нее на запястье держалась сумочка, а к волосам была пришпилена съехавшая набок шляпка. Почему-то в первую очередь мне захотелось поймать эту шляпку, чтобы не упала. Не помню, как я бросилась к женщине, – секунд сорок навсегда стерлись из памяти, – но, когда я к ней подскочила, ее уже поднимал какой-то прохожий. Из двух одинаковых дыр на колготках цвета загара выглядывали голые колени, к тыльной стороне ладони прилип песок. Но она не обратила на это внимания и все теребила волосы, пытаясь пригладить и заправить под шляпку торчащие пряди.

– Боже, придется завтра идти… – бормотала она, подразумевая парикмахерскую.

– Все хорошо, – уверила я ее. Странного переживания из-за ее прически мне хватило, чтобы не заметить, что поток машин остановился, а над зданием Тринити-колледжа клубится дым. В нескольких ярдах от нас стоял, утирая глаза, человек с залитым кровью лицом.

Позднее очевидцы рассказывали об ужасах, которые наблюдали своими глазами. Некоторые отказывались их описывать. В трех сотнях ярдов от меня на дублинской улице женщине оторвало голову, но прошло двадцать лет, прежде чем я увидела ее фотографию: на земле распростерто жутко укороченное тело, модные туфли на платформе торчат из-под накинутого кем-то плаща. Плащ был мужской, и вот что не дает мне покоя: человек снял его и накрыл им тело обезглавленной девушки, а потом ушел домой. И дома жена его спросила: «А где твой прекрасный плащ?» Еще я помню, что отвела взгляд от окровавленного мужчины, уважая его право не быть выставленным на всеобщее обозрение.

Послышались сирены, но где-то вдалеке. На улице наступила тишина, нарушаемая только шарканьем ног, – прохожие торопились уйти прочь.