Актриса

– Не в долгосрочной перспективе. Нет. Потому что для девушек, которые спят с кем попало, все заканчивается плохо.

– А для твоей матери? – мог спросить он.

– Лучше не спрашивайте.

Я рассказала бы ему все, о чем нельзя говорить никому и никогда – все, чего другим знать не следует. Я легко ее предала бы. Расписала, как она ходит в бигуди, как напивается, как называет Оливье «старым педиком», какой бардак оставляет после себя в ванной.

Но главное, я рассказала бы о мужчине, которого я застала на лестнице. Он занимался – или пытался заняться – с ней сексом; я видела, как он целовался с моей матерью на ступеньках, мне тогда было лет шесть. Я вышла из своей комнаты полусонная, с переполненным мочевым пузырем, и наткнулась на них. То, что я хотела в туалет, играло в моем рассказе важную роль; мое собственное возбуждение (если это можно так назвать) сделало меня сообщницей их объятий под дверями ее спальни. Они не сразу меня заметили. А я просто проснулась ночью. Было темно, и мне хотелось в туалет. Я много раз пыталась это ему объяснить.

– И какие чувства это у тебя вызвало? – спросил воображаемый отец Дес.

– Ну-у, – протянула я.

Конечно, после того случая никаких мужчин на лестнице больше не появлялось. Вот и хорошо.

– Конечно, – подтвердил отец Дес.

Когда я спросила мать, как она проводит время у отца Деса и как выглядит его жилище, она ответила: «Да ничего особенного. Потолок высокий, ставни. Есть там… такая… – Она никак не могла подобрать слово. – …Такая толстенная подстилка на полу, вроде как для ног. Овечья шкура. Для моих ног. Или чьих угодно. Рогатые сыны труда».

Я передаю ее слова приблизительно. Трудно воспроизвести переходы и несвязности ее сбивчивой речи. В ней не было логики, но и полностью нелогичной я бы ее не назвала. Каждое предложение словно сворачивало за угол и упиралось в тупик, оканчиваясь совершенно непредсказуемо. Непристойности, например, она произносила странно будничным тоном. Проходя мимо пса, отпускала замечание насчет эрекции, но таким тоном, каким обычно говорят об автобусном маршруте или о погоде. Это выглядело почти забавно.

– О, вот и помада. «Розовая страсть», Лореаль, Париж.

И, хотя казалось, что отец Дес с ней добр и всегда готов прийти на помощь, гораздо больше толку было от местного доктора, говорившего односложно и отказывавшегося лечить что-либо ниже талии; истинная правда, он присаживался на краешек кровати и просто смотрел на мать, а если она предлагала ему обследовать ту или иную часть ее тела, с акцентом уроженца Корка бормотал: «В этом нет необходимости». Но диагностом он был блестящим, вопреки – или благодаря – нежеланию производить осмотр; все его непревзойденное искусство базировалось на наблюдениях за пациентами. Этот крупный коренастый мужчина назначил ей таблетки, хотя она и так с них не слезала. Но синтаксически речь ее вскоре выправилась. Она стала спокойнее.

Все это – ее добровольное заточение, жизнь за задернутыми шторами, привычка носить солнечные очки даже в дождливые дни – прошло незамеченным или почти незамеченным. В каком-то смысле от нее даже ждали чего-то подобного. Она же звезда. Но она адски страдала от одиночества. Апрель сменился маем, и она понемногу начала выбираться из постели и с помощью Китти установила нечто вроде распорядка дня.

Этот эпизод, как я его называла, проливал свет на другие эпизоды из ее прошлого, когда она уставала бороться с жизнью и сидела в комнате с задернутыми шторами. Он, как и предыдущие, закончился, но на сей раз ее разум дал слабину. Она потеряла полгода.

Всю трудную зиму 1977-го и весь следующий год Кэтрин не выходила на сцену. Она целыми днями молчала. Курила одну за другой, пыталась – безуспешно – писать. Ненавидела лекарства, которые настойчиво протягивала ей Китти, воплощенным терпением стоя по утрам у ее постели.

Она ходила в Национальную библиотеку, собирала материал для пьесы о Доркас Келли и приводила в восторг всех библиотекарей. Укладывала рукопись в плоскую сумочку, надевала кожаные перчатки и шляпу.

«Я часто вижу твою мать, – сказал мне как-то один поэт. – Она сидит, глядя куда-то перед собой, вот так».

Напиваться ей теперь стало труднее. Алкоголь больше не оказывал прежнего эффекта – возможно, из-за таблеток, – но она старалась. Как-то я застала ее уснувшей на диване, изо рта у нее несло ацетоном; коренастый доктор сказал, что она должна пить больше воды и больше чая, а спиртного не пить совсем.

Ну конечно, так она и поступит, пообещала она. Она понимает, как это важно.

Она поддержала мое решение переехать, что мне действительно было необходимо. Мы сошлись на том, что мне надо жить собственной жизнью. Я перешла из газеты в женский журнал, и у меня уже неплохо получалось. Я искала квартиру, но не находила ничего приличного. Тогда я сказала себе, что мне нужно перебраться в Лондон. Почти год я потратила на то, чтобы обзавестись там нужными связями, но ничего путного из этого не вышло.

А она постепенно вернулась к работе.