Акциденция

Саму верфь, конечно, разворотили сильно. Один спусковой понтонный док смели полностью прямым попаданием, и на соседнем лебедку погнуло основательно, и это не считая настила вокруг, по которому теперь ходить совершенно невозможно. Склады, которые восстановить толком после прошлого налета так и не успели, опять снесли, считай, подчистую. Но так как готовую продукцию успели отогнать в Ниженный еще позавчера, а буксиры в соответствии с принятыми правилами сразу отошли от причала в направлении к левому берегу Волги, то ущерб был по всем показателя не таким большим, каким мог бы быть.

А вот слесарные мастерские, за которые сильно переживали брат с сестрой, поскольку там и работал их отец, почти не задело. А горела так сильно — ивовая поросль, что разрослась с весны под задней стеной, а теперь по лету посохла. Но в самом цеху только окна побились от близкого взрыва, да крышу с краю пожаром задело. А до других производственных помещений не достало и вовсе.

Но раненных, и что совсем хорошо, убитых — нет. Все успели укрыться за дальним от реки краем территории, где еще в прошлом году были вырыты и оборудованы несколько щелей — благо времени добежать туда хватило всем.

Последнюю фразу девушка произносила, уже улыбаясь, светло так, радостно. Да и вся ее мордашка, несмотря на размазанную по ней сажу, выглядела совсем по-другому. Было впечатление, что днем на верфь уезжал совсем иной человек — бледный, с ввалившимися перепуганными глазами и поджимающимися, дрожащими губами. Теперь же глаза ее сияли, щеки розовели прямо сквозь грязь, а рот вдруг оказался мягкогубым, отчего улыбка смотрелась на пол лица.

Это явное преображение девушки, которое случилось от четкого знания, что отец жив и здоров, да и в общем-то никто не пострадал, вдруг напомнило о том, что и мне такое счастливое ощущение знакомо и я его совсем недавно переживал.

Возможно, не так радужно, поскольку в моих воспоминаниях все настолько хорошо не закончилось…

Да что говорить! Тогда, в первых числах июня, в Ниженном, это было ужасно — непередаваемо страшно, оттого, что именно в ту, первую из трех страшных ночей, за которые самолеты люфтваффе снесли автомобильный гигант, я впервые и осознал, что война не осталась подо Ржевом, а она здесь и сейчас — прямо в мирном еще вчера городе. Но вот тот первый момент, когда я увидел отца, грязного, помятого и пораненного, но достаточно сильного, чтоб поддерживать мать, и запомнился вот такой же, совершенно иррациональной в свете чудовищности обстановки, радостью, какая сейчас, похоже, полнила и Василису.

Воспоминания на мгновение вышибли меня из реальности и, как воочию, услышался тревожный вой сирены и увиделась мама в дверях моей комнаты, напуганная, встрепанная со сна, зажимающая рот ладонью и боящаяся что-то произносить, чтоб не впасть в истерику.

И мы уже вместе кидаемся к окну. Но почти сразу наши надежды на то, что тревога учебная, рушатся, потому, что за стеклом вспыхивает ослепляющий в ночи свет, в котором видны шары аэростатов и между ними, нагоняя дополнительную жуть, кружатся листопадом фосфорецирующие в сиянии осветительных бомб листы фольги.

Но мы еще друг друга уговариваем не пугаться, взять себя в руки и поминаем поминутно, то один, то другой, что отец человек разумный и на рожон не полезет, а укроется где-нибудь. А в голову тем временем лезет реальная в своей рациональности мысль, что если немец при такой подготовке сейчас начнет бомбить завод, то никакие укрытия помочь будут не способны…

Мама, трясущаяся, не способная застегнуть кофту на себе, пугает ужасно. Она рвется бежать к заводу, твердя, что пока доберется, все и закончится… а я-то на костылях, беспомощный, слабый, и не могу даже удержать ее, и все твержу только, что отбоя все ж дождаться необходимо…

Потом во дворе. Народу много, кто-то, как и мама пытается куда-то бежать, кто-то просто рыдает, глядя на небо, а две девушки с повязками на руках, видно патрульные, растопырив руки, стараются всех загнать в подвал третьего подъезда, где организовано бомбоубежище. К ним присоединяется дворник, дядя Иван. Да и те немногие мужчины, что не на смене, быстро приходят в себя и принимаются подталкивать, уговаривать, а то и покрикивать на перепуганных женщин.

А мне остается только повторять матери, удерживая ее возле себя, что без нее я не дойду, не спущусь, не смогу управиться с костылями.

Когда раздаются первые взрывы, до бомбоубежища мы добраться не успеваем. Еще не в стороне нашего завода, а где-то на большем отдалении, похоже, что на «Красном Двигателе».

А в подвале тесно, он явно не приспособлен к такому количеству людей, быстро становится душно, дети и многие женщины плачут. Но когда взрывы начинают звучать ближе и почти беспрестанно, все затихают. Сначала старушка из углового подъезда, а потом и многие другие принимаются молиться. Их никто не одергивает… да и кого одергивать-то? Вон, и моя матушка, женщина хоть и не партийная, но идейно правильная… как я за нее всегда знал — учительница все-таки… забормотала «Отче наш». А у меня и язык не повернулся ее оговаривать.