Акциденция

Сухая пыльная тряпка, на которую я наступил сразу за порогом передней, сдвинулась под ногой и пустила вверх клубы пыли, которые вальяжно закружились в солнечном свете, выдаваемом окнами. Ну что ж, чей и правда не в богатый купеческий дом попал, а в общественное заведение. Старый, давно забывший «вкус» мастики и протертый до дерева паркет поддержал мои мысли, тихо проскрипев что-то о том, что ходят здесь всякие, а ног и не вытирают. Хотя ко мне это и не относилось — чей по тем, до сих пор не осевшим пыльным клубам, видно, что тер я сапоги основательно.

Эти мысли, странные, цепляющиеся за мелочи и, в общем-то, не свойственные мне в повседневности, вызвали такую же мысленную усмешку и понимание, что возникают они видно от того, что я так до сих пор и не смог в полной мере осознать, что все это — вокруг, теперь моя жизнь.

Но, что уж греха таить, со мной такое в последнее время случалось частенько. Даже в Ниженном, городе бурлившем людьми и событиями, я чувствовал себя как-то не у места — слишком для меня тихо и мирно все было и там, несмотря на настороженность, напряженность и сосредоточенную деловитость неглубокого еще тыла. И только налеты на промышленные районы, часто достающие и наши, жилые, кварталы, встряхивали меня. Но даже тогда, видимо по слабости тела, той боевой собранности в полной мере, что охватывала меня на фронте, я не ощущал.

Так что, чего уж говорить о слободе, городке и так тихом, а теперь и вовсе разморенном летней жарой.

Да, Ржев меня так до сих пор и не отпустил…

Тот февральский Ржев, с его залитыми по колено жидкой снежной грязью окопами, беспрестанной канонадой и, не то, что недосыпом, а каким-то постоянным брождением сознания на границе сна и яви. С яркими всплесками бодрости, когда накатывает момент действия, и провалами в черноту без всяких видений, если на минуту-другую все вокруг затихало.

От марта и вовсе почти ничего не осталось в памяти. И от того первого госпиталя, что находился, считай, еще на передовой. Где врач, чьи запавшие, в кровавых прожилках глаза только и помнились… да еще рык его на каждого, кто, входя в палатку, сильно отдергивал брезент и впускал внутрь поземку, а выпускал свет. Да, бои шли где-то совсем рядом, их звучание я тоже помню — оно вторило рычанию хирурга, а порой и заглушало его.

Потом урывками. Подвода, в которой трясло так, что даже блаженное забытье сбегало, оставляя наедине с болью. Нет, были еще холод, просто собачий, и дедок-возница в лохматой шапке. Он вроде всю дорогу причитал: «- Не помирайте только сынки, родненькие! Щас домчим до станции только…». А может и не он, потому как временами вспоминается и женский голос…

Впрочем, это могло быть позже… в поезде. Поезд точно был… тук-тук колес, равномерная качка под это, солома сырая, вонь от нее и горящая буржуйка, которую я видел, но дотянуться до ее тепла не мог. Теперь-то я понимаю, что если б я даже и дотянулся, да и сел бы сверху, все равно б не согрелся, потому как жар был во меня, и той печурки бы просто не хватило, чтоб перебить его.

Потом началась маета — помню, не помню, уже в Посадском госпитале. Сколько раз долбили кость? Два? Три? Надо все-таки хоть в выписку глянуть попредметней — что-то ж там начеркал старый Михаил Юрьевич, может и об этом упомянул. А то я вроде и вспоминаю — были дни просветления… были, но вот сколько раз, так посчитать и не смог, как не напрягал память.

А вот утро, когда осознал себя полностью — хорошо улеглось.

Как отрыл глаза от того, что яркий свет бьет по глазам. Помню, что распахнул их и сразу зажмурился, а второю уж попытку сделал осторожно — приглядываясь сквозь ресницы. Окно четко, как сейчас, вижу — большое, с заклеенными крест-накрест стеклами, сдернутым на сторону брезентом вместо шторы и газетка поверху прикреплена, как раз от того яркого солнца видно. Только вот щелочка сбоку возле самой рамы образовалась, и именно в нее тот слепящий луч, что потревожил меня, и попал.

Да, еще пить очень хочется и… по малому. А вот сил подвинуть голову совсем нет.

Но все ж, я кое-как умудряюсь ее повернуть. Рядом, через проход, кто-то лежит, укрытый с головой сероватой простыней, и громко с хрипом дышит… кажется даже скрежещет зубами — простыня ходуном ходит. А дальше… да тоже кто-то лежит, а над ним женская фигура в белом склонилась.

Я, похоже, тогда или застонал, или завозился, женщина обернулась уже ко мне. Подхватилась, обошла тяжелодышащего, приблизилась… да вот, помню хорошо, что и не женщиной она оказалась, а сущей девчонкой — вчерашней школьницей. Личико худенькое, глаза на нем огромные, но губы упрямо сжаты, а руки, которые она потянула ко мне, красные — натруженные.

— Товарищ майор, вы наконец-то очнулись! Водички? Давайте… — и голову мне поднимает, и из чайничка, в котором заварку чайную делают, начинает меня аккуратно поить, — Вот сейчас попьете, и я Михал Юрича позову, он-то как рад будет, что в себя пришли вы!