Акулы во дни спасателей

— Да ты весь семестр расслаблялся, — сказал Де Шон, — на занятиях по истории и вообще. Я, кроме экономического расчета, ни о чем думать не могу. Экзамен через два дня, я должен готовиться, а у меня голова, будто я укурился.

— Как воздушный шарик, да? Как будто шея ее не держит.

— Во-во.

— У Гранта голова всегда так, — сказал я. — Наверняка он из тех, кто на занятиях ест клей на задней парте.

— В началке, с этими своими большими ушами, — подхватил Де Шон. — Я это прям вижу.

— Ладно в началке, я говорю о прошлой неделе, — ответил я.

Де Шон с Грантом грохнули, прям взвыли от смеха, сложились пополам, и другие парни тоже.

Тогда я и почуствовал это. Я понемногу вписывался, становился одним из них. Мы чиркали по площадке до кровавого пота, работали вместе, как они говорили, хорошо, следущий пас дай посильнее, сделай точную передачу, или когда я в конце концов забросил несколько мячей в прыжке, они такие, вот, давай еще раз, и так всегда — я знал то, что они в меня верят. Они видели, кто я и кем стану.

А дома? С начала семестра я звонил маме с папой, обычно сидел на кушетке, которую мы засовывали под нашу кровать-чердак, кушетка была клетчатая, зеленая как авокадо, в веснушках сигаретных ожогов, у стены напротив мини холодильник. Мой сосед по комнате, Прайс, царапал ручкой бумагу, делал домашку — ноутбука у него не было, как и у меня. Наверное, мы были единственными без компьютеров во всем универе, такое чуство, что мне все время напоминали, откуда я родом — и я говорил со всеми по телефону, с мамой, папой, Ноа, Кауи, по очереди.

— Ну как погодка? — спрашивал я каждый раз папу, потому что ему нравилось смеяться над моей мерзлявой задницей. “Братан, отличная, каждый день, мы с мамой, Кауи и Ноа в прошлые выходные были на пляже, утром солнце, ночью дождик, просто супер. А как там в краю строганого льда?[70] Ты уже примерз языком к столбу? — И со смехом добавлял: — Не-не-не, говори давай, чё как”.

Он рассказывал мне какие-то мелочи, потом трубку брала мама и тоже рассказывала о чем-то, но оба довольно скоро переходили к главному и такие, типа, видел бы ты, чем занимается твой брат. Каждый раз, в каждый мой звонок разговор непременно переходил на Ноа, что бы я не делал. Они говорили, что даже учителя не представляют, что делать с Ноа, он поглощает самые сложные курсы в Кахене, причем и по химии, и по гавайскому языку, и по матанализу, как будто это легкотня. О его успехах даже в “Гонолулу Эдвертайзер”[71] написали, и тут же пошли пухлые конверты, имейлы и звонки из колледжей, они буквально осаждали родителей, чтобы Ноа уже сейчас начал у них занятия. А родители отвечали, скорее всего, он поедет в Стэнфорд.

Я ненавидел эту часть разговора. Я и хотел, и не хотел знать, чем он занимается. Особенно чем он занимается по настоящему, я о его способностях кахуны, понимаете? Но мама обычно рассказывала только об очередной награде, которую получил Ноа, новых крутых курсах и прочем, а о других его качествах ни слова — о том, чего мы до сих пор не понимаем. “Хотела бы я знать, что с ним происходит, — говорила мама. — Он тебе не рассказывал?”

Первые пару раз она спрашивала меня о нем, будто мы с ним общаемся за ее спиной, как обычные братья, — наверное, мама просто не понимала, как обстоят дела.

В тот раз я огрызнулся.

— Знаешь, — сказал я, — кажется, я в него больше не верю. Во всяком случае, так, как ты.

— Да не во что тут верить, — ответила мама, — ты же сам все видел, собственными глазами, не будешь же ты это отрицать?

— Я же не утверждаю, что этого нет, — сказал я. — Но почему тогда я ничего такого не чувствую? Если это боги, почему они не во всех нас?

— Где ты этого набрался? — спросила мама. — Хоуле так на тебя влияют? Раньше ты так не говорил.

— Я просто вижу, что вы не понимаете главного, — ответил я. — Полная стипендия, мам. Все, кто сюда приезжает, быстро попадают на драфт НБА. Каждый год. Впрочем, вы, наверное, не поймете этого, пока я не привезу домой первый чек на круглую сумму.

— Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, — отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.

— Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.

Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.

И вот кстати — дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему — не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.