Аквариум (сборник)

Тут-то Роберт, засунув большие пальцы в передние карманы своих «левис», а остальные положив поверх, и выдал: ему, Роберту, много не надо – ему страсть нужна, вот и все, пусть одна, но пламенная, а не это болото, которое они называют богемой, считая себя к тому же оппозицией режиму. Детские игры, понятно? Все равно всех их, кто выживет, конечно, вынесет на общий берег, как его отца, все они будут обыкновенные – даже самые гениальные. А страсть, она всегда останется с тобой, пусть даже только в памяти.

Паша вдруг сник, размяк, обрюзг как-то сразу, что с ним бывало: сколько водки мог вылакать – и ничего, даже незаметно, что пьян, а потом, спустя какое-то время – оседал внезапно, как подтаявший сугроб, валился куда-нибудь львиноподобной головой, надежда российского кинематографа, и можно было делать с ним все что угодно, он потом ничего не помнил. Это за ним известно было, тут же его уволакивали заботливые руки в уголок, и какая-нибудь дива-поклонница, тайно мечтающая сняться в каком-нибудь будущем Пашином фильме, с дальним прицелом на будущее, хотя он уже и сейчас портил пленку и уже отхватил на каком-то заштатно-международном фестивале молодых-нестарых переходящий вымпел, нежно склонялась над поверженным кумиром, стерегла покой.

Сразил его Роберт «страстью» – по лицу видно. Но все-таки и тот был крепок, выстоял, и теперь уже Роберту предстояло выслушать, что страсти в ее прежнем, высоком, классическо-романтическом виде, ромеоджульеттовском или вертеровском, даже и растиньяковском, увы, не существует. Нет ее, уже, между прочим, Гете обозначил в «Фаусте» ее закат. Как ни старался маразматик Мефисто (не к ночи будь помянут, – тут Паша широким крестом себя осенил) словить сердечного на мгновении, которое прекрасно, ничего не вышло. Это страсть готова остановить мгновение, а у того вовсе не страсть – так, банальный, ну, может, чуть погуще, интерес, любопытство обыкновенное – и к девочке этой бедной, к Маргарите, Рите, Ритке, к Маргаритке этой, к белоснежке, и вообще ко всему, а финал олимпиец вообще притянул, провозвестник соцреализма, нужно ему было хоть как-то подмалевать героя, подсластить пилюлю – ну и рявкнул про преобразование: проснулась-таки, видите ли, в мужике страсть. Рявкнул и сам испугался. Старичков Филемона и Бавкиду жалко стало. А, что он об этом думает, мальчик Роберт?

Феллини-Родькин смотрел с хитроватым прищуром. И мальчика подсунул язвительно. Значит, разозлился. Интеллектом и эрудицией надавил. Дал понять, демократ, где он, лауреат хрензнаеткакой премии, претендент на «Оскара», и где он, Роберт, сын своего папы, хоть и учителя-работодателя.

Роберт, впрочем, не обиделся – умел не обижаться. Мальчик так мальчик – не суй пальчик. Ему интересно было услышать про страсть от бородатого, – башка у этого папашиного выкормыша варила.

Так что же страсть?

Забудь о страсти, пасынок цивилизации. Нет ее, кончилась, вышла вся, на нас с тобой не хватило. Конечно, обидно, я тебя понимаю, можно сказать, почти достояли – и как раз перед нами! Девушка, милая, ну хоть сто грамм, сто грамм-то, может, осталось? Благодетельница, ковшиком-то, лопаточкой, совочком, ложечкой-то поскрести, а? Столько ведь времени убили, так надеялись, ну хоть граммулечку, а? – кривлялся Родькин, бородатый сатир, исполняя какую-то роль из своего не поставленного еще фильма, все более вдохновляясь и трубя! Даждь нам! Даждь нам днесь! – И тут же лицо, почти неузнаваемо меняясь, вислогубо оплывало: а вот хрен вам, сосунки, золотоподкладочники поганые! Нету! Никому нету, а вам и подавно! И не будет, хоть на колени встаньте! А то ишь разбежались – страсть им подавай… Выдумали тоже. Тут людям маслица не хватает, молочка… Катитесь-ка, пока милицию не позвала!..

А откуда ей, собственно, взяться, если подумать? Вот ты, мальчишка, баб расфуркал, как Менделеев, по таблице, а ведь ты, может, и прав, поганец, хоть я и не могу с тобой согласиться, убей – не могу. И не смогу, потому что иначе нужно крест на себе ставить, и вообще… В самом деле, какая страсть, если все смешалось давно, если все мы мутанты и осьминоги, если живем как в общественном транспорте, прижатые друг к другу, что не отстраниться, не отойти, не разглядеть, не умилиться, не вдохновиться… Едешь в метро в благословенный час пик, трешься о кого ни попадя, и уже не разобрать, то ли у тебя третья нога выросла и левая женская грудь образовалась, то ли у кого-то на нежной шейке твоя зловредная башка…