Аквариум (сборник)

Мужичок молча сполоснул под умывальником в углу руки, сел на стул, вытянул откуда-то из-под стола початую бутылку белоголовой, банку килек в томате, тоже початую, зачерствевший кусок черного хлеба. Делал он это все молча, словно Артема рядом не было, и тот, не зная, как себя вести, стал распаковывать рюкзак. Покончив с надувным матрасом, Артем бросил на него спальный мешок и готов уже был забраться в него, когда мужичок, до этого лишь искоса с любопытством поглядывавший в его сторону, дал неожиданно о себе знать.

– И это все? – спросил, непонятно что имея в виду.

– В каком смысле? – отозвался Артем.

– Ловко, – мужичок одобрительно хмыкнул, продолжая наблюдать за Артемом, застывшим от неопределенности своего положения: то ли сразу улечься спать (вроде невежливо), то ли… Но и за стол его тоже не приглашали.

Тут, впрочем, хозяин, словно уловив его сомнения, ткнул пальцем в стул:

– Садись, выпей, – и плеснул в стакан. Затем он примерил на глазок оставшееся в бутылке и вылил себе, тщательно вытряхнув последние капли.

Они выпили.

– Тебя как звать-то? – спросил мужичок.

Артем сказал.

– А меня Васей кличут, Васей Зарубиным.

Дальше они уже мирно беседовали. Артем, расслабившись после выпитого, сообщил Васе, чем он занимается, а тот с интересом слушал, изредка что-то переспрашивая или молча кивая. Его, похоже, все больше разбирало, и он вдруг начал как-то расплываться, речь его стала тягучей, пришамкивающей, почти невнятной. Теперь он уже не вопросы задавал, но перешел к вполне эпическому повествованию. Из того, что Артем понял, выходило, что Вася – пастух, живется ему хорошо, ни в чем не нуждается. Хозяева приносят ему кто яичек, кто творожка, а то и бутылец, в общем, жизнью он вполне доволен. На соседней улице проживает его «любовница» (так и сказал), и если Артем хочет (с чего бы?), то они могут пойти к ней прямо сейчас, Вася их познакомит, она хорошая женщина. На это Артем отвечал, что лучше в следующий раз, в следующий раз непременно.

В общем, все было у Василия путем. Правда, из этого «путем» выскользнуло вдруг (не ослышался ли?), что Василий, оказывается, сидел – то ли три, то ли пять, то ли сколько-то лет (не расслышал), и не за что-нибудь, а за убийство – тут он строго посмотрел на Артема, отчего сразу всплыл в сознании недавний случай в автобусе. Он, как ни напрягался, еще хуже стал разбирать Васину шамкающую и шепелявящую речь. Да и расслабленности его, стоило Васе упомянуть про убийство, сразу пришел конец.

– Только я ведь не убивал! – неожиданно слезно выкрикнул Вася и рванул ворот клетчатой рубашки. – Это меня хотели убить, а я только защищался. Из лодки он меня хотел столкнуть. Не убивал я, веришь ты? – грохнул он небольшим сухим кулаком по столу и уронил на него голову со свалявшимися редеющими на макушке волосами. – Эх, – заглянул он под стол, видимо, в поисках спиртного, и, не найдя, снова строго взглянул на притихшего Артема. – Столько лет ни за что! Невинно пострадал, за чужой грех. Не хотел ведь я, ей-богу же не хотел!

– Конечно, ты не виноват, я в этом уверен, – как можно тверже произнес вовсе ни в чем не уверенный Артем.

– Во-во, – устало провел по лицу Василий – будто слезы стер (они и были). И спросил: – Тебе сколько лет? Двадцать? Молодой совсем. А мне пятьдесят три, да, вот мне сколько. Старик я уже скоро совсем буду. Так ты говоришь, студент, значит? Это хорошо – студент. Ко мне два года назад приходили два студента, которые на лодках плавают, иконы у меня спрашивали – я им две отдал за ящик водки. Хорошие… Но только я им не все, они все хотели, – он хитровато ощерился, обнажив три или от силы четыре передних зуба.

Тут он поднялся и, пошатываясь, зашагал куда-то в угол, откуда через несколько минут вернулся с двумя небольшими иконками, вроде бы простенькими, но при первом же взгляде на которые у Артема засосало под ложечкой. Темные лики святых на них были по-северному чисты и суровы. Старинные иконки, да и хороши – ничего не скажешь. Тем студентам, которые сторговались за ящик водки, похоже, крупно повезло. Если они понимали, конечно…

Все это было почти неправдоподобно – такие сокровища! Да хоть пять, сто ящиков водки! Не укладывалось в сознании. Ни тогда, ни даже теперь, когда вроде бы пообвык и сам пользовался подобным тарифом.

А Вася Зарубин немытые редеющие космы свои откинул и, нетвердо отклоняясь, любовался на иконку с все той же Матерью Божьей (любит русский народ Богородицу, Бого-матерь, Бого-материю, как толковал Владимир Соловьев). Тоже – ценитель! И что-то прошамкал, совсем невнятно, про пожар давнишний – как он ее из огня выдернул. То ли правда, то ли пьяная фантазия: все сгорело, только иконку, родную, от дедов и прадедов доставшуюся, и удалось спасти.

Артем слушал и думал: чего ж он тогда байдарочникам те, другие, отдал? Или они – чужие?

– Не все, вишь, пропил-то, – словно сам себе удивляясь, говорил Вася. Он приподнял иконку с Богородицей повыше и, осенив себя крестом, поставил на окошко. – Пущай теперь здесь постоит, на свету.