Аквариумная любовь

— Ну, ну, — ответила мама. — Сеппо порой такой вспыльчивый. У него с детства взрывной характер!

И она притворно захихикала.

— Ну и как оно там? — спросила я.

— Как, как — дерьмово, — ответил Сеппо с набитым ртом.

— Сеппо! — одернула его мама.

— Да ладно тебе, какая-никакая работа — будет на что сигареты купить, — примиряюще произнесла я.

Сеппо пристально посмотрел на меня.

— Ну ты-то какого хрена лезешь? Да ты вообще знаешь, каково это — дни напролет запихивать эти гребаные бревна в эту долбаную машину, и не важно, дождь или снег… У самой-то дело не пыльное… много ли ума надо, чтобы подносы носить или улыбаться на обложках в разных позах, как какая-нибудь деревенская варвара.

— Я больше этим не занимаюсь, ты же знаешь!

— Мать, дай чего-нибудь попить!

Мама тяжело вздыхает и подает Сеппо кувшин с молоком. В этот момент дверь распахивается, и в дом входит отец со смущенной улыбкой на губах.

— Ну, привет, привет! — громогласно говорит он. — Как дела?

— Нормально.

Отец садится во главу стола и начинает хлебать суп. Он пару раз с опаской поглядывает на меня и снова утыкается в тарелку. Мне кажется, что на лице у него стало еще больше родинок, чем было. Все лицо его теперь покрыто маленькими черными пятнышками и похоже на булочку с изюмом.

Мама садится с ним рядом.

— Ты слышал, Тапани, — Юсси Ахтинен опять корову купил, — говорит она.

— У них ведь и так в хлеву кого только нет.

— Да уж. Скотины у них полно…

Мама смотрит во двор. Около гаража стоят заледеневшие собачьи будки.

Когда мы были маленькие, родители завели барана и овцу. Отец тогда так радовался, думал, что зарежет их, как обрастут жирком. Их звали Бяшка и Мяшка. Но вскоре всем надоело, что они такие грязные, все в какашках и все время блеют. В конце концов мы даже кормить их перестали. А потом однажды приехала машина и их увезла. Нам ничего не сказали, и мы, подперев щеки, смотрели из окна детской, как мужики тащат их в машину. Овцы вырывались, дрыгая копытами, и нам даже стало их жаль.

Мама поставила на стол фарфоровую посудину на четырех ножках, в ней был странного вида кисель, украшенный сверху взбитыми сливками. Было видно, что кисель приготовили еще накануне. Сливки успели пожелтеть и осесть.

Сеппо с отвращением взглянул на кисель и поднялся из-за стола. Отец закашлялся.

— Странное дело, вроде бы мужик, а спасибо говорить так и не научился…

— Спасибо, ебть…

— Ой, не могу этого слышать, — всхлипнула мама.

— Большое спасибо, — сказал Сеппо чуть мягче. — Все было очень вкусно.

Он повернулся к отцу:

— Правда, папочка?

Отец бросил ложку на стол. Его лицо вытянулось, как нейлоновые чулки. Сеппо поспешил укрыться в своей комнате.

Я включила радио в надежде, что там будет хорошая передача для поднятия настроения. Какая-то женщина с хрипотцой в голосе рассказывала о трудностях женской доли.

«Однако современное общество, — говорила она, — не дает женщине никакой возможности для роста, ни в одной области. Мы, женщины, можем привлечь к себе внимание окружающих только своей смертью. Именно так и сделала, например, одна женщина в Базеле. Она подожгла себя на глазах у всех в центре города. В руках у нее был плакат: «Верните мне меня». Можно ли к этому что-то добавить?..»

— Фу, какая гадость, выключи ты это, — попросила мама.

Я не стала выключать, а лениво налила себе кофе из термоса.

— Все эти феминистские разговоры зашли слишком далеко, — проворчала мама, так энергично стряхивая тряпкой крошки со стола, что они полетели в меня и папу. — Они, конечно, эти молодые, любят повыступать, но ведь толку-то, одни несчастья… Говорят, они вроде как на Сенатской площади лифчики сжигать надумали. Будут потом себя корить, когда в старости грудь обвиснет.

— Что правда, то правда, — сказал отец.

«Женскую культуру часто рассматривают только как женскую, загоняя ее таким образом в определенные рамки… и не замечая при этом сути самой культуры, — продолжала свою речь женщина на радио. — Мужчины, конечно, ходят на женские выставки и даже читают порой женскую литературу, но они ни на секунду не задумываются, что мы на самом деле пытаемся им сказать…»

Я сделала звук погромче.

«Совсем недавно на одной выставке в Стокгольме я столкнулась с вопиющим примером. Там, в самом центре зала, стояла вылепленная из глины женская грудь, в которую был воткнут шприц. Вы только представьте себе, одна грудь, а не две! И это, по-моему, просто ужас. Можно ли более выразительно рассказать о том, каким убогим существом воспринимает себя современная женщина?»

Мама выключила радио.

Ночью я никак не могла заснуть. Я представляла себе Йоуни, который тихо посапывает в боксерках с микки-маусами на нашей кровати с железными спинками. Он всегда засыпает, прижавшись щекой к подушке и выставив задницу. А потом все утро сопит у меня под боком.

— У нас нет чего-нибудь вкусненького на завтрак? — спросил он у меня в день моего отъезда. — Ну, булочек там каких-нибудь или еще чего. А то ты уезжаешь, бросаешь меня одного — нужно же мне как-то утешиться…

— Слушай, ну пусти, мне же собираться надо.

— Не пущу. Вот так обниму и не выпущу.