Блаженны мертвые

Фритьофу посвящается

Пролог Когда река повернётся в спять

Смерть — острая игла,

Заставляющая прозреть

И увидеть свет,

Освещавший всю нашу жизнь.

Ева-Стина Бюггместар, «Трус».

УЛ. СВЕАВЕГЕН, 13 августа, 22.49

— Салют, команданте!

Хеннинг приподнял коробку с вином, адресуя приветствие мемориальной доске в асфальте. Пожухлая роза валялась на том самом месте, где шестнадцать лет назад был убит Улоф Пальме. Хеннинг присел на корточки и провел рукой по выпуклым буквам.

— Да, — произнес он, — дрянь наши дела. Слышь, Улоф, делишки-то дрянь.

Голова раскалывалась, но вино тут было ни при чем. Прохожие шли, уставившись в землю, кое-кто сжимал виски ладонями.

Этим вечером все, казалось, предвещало грозу, но накал и без того наэлектризованного воздуха лишь усиливался. Напряжение становилось невыносимым, а развязки все не предвиделось. Ни облачка на небе, ни грозового раската вдали. В воздухе же творилось что-то неладное, незримое магнитное поле словно душило вечерний город.

Казалось, подача электричества больше не зависела от работы электростанций — часов с девяти во всем Стокгольме было невозможно ни потушить свет, ни выключить электроприборы. Если выдергивали вилку, розетка угрожающе сыпала искрами, а между контактами носились электрические разряды, не давая прибору отключиться.

А магнитное поле все росло.

Голова Хеннинга раскалывалась, точно ее обмотали колючей проволокой под напряжением. Пульсирующая боль раздирала виски. Это напоминало изощренную пытку.

Мимо с воем промчалась «Скорая» — то ли по срочному вызову, то ли просто не отключалась сирена. Кое-где на обочине стояли машины с включенными двигателями.

Бывай, команданте!

Хеннинг поднял упаковку с вином, запрокинул голову и повернул краник. Красная струя плеснула по подбородку и потекла по шее, прежде чем он успел направить ее в рот. Он зажмурился, сделал пару жадных глотков. Капли вина уже стекали по груди, смешиваясь с потом.

Еще эта чертова жара!

Вот уже пару недель прогнозы метеослужб по всей стране показывали одни только ухмыляющиеся солнечные круги. Камни мостовых и зданий дышали жаром, накопившимся за день, — и даже сейчас, в одиннадцать ночи, на улице было градусов тридцать.

Кивнув на прощание покойному премьер-министру, Хеннинг направился в сторону Туннельгатан, по маршруту убийцы. Пластиковая ручка винной упаковки оборвалась, пока он выуживал ее из окна чьей-то машины, и теперь он шел, зажимая коробку под мышкой. Собственная голова казалась ему сейчас огромной, как воздушный шар, — он даже на всякий случай потрогал лоб.

На ощупь вроде бы все было в порядке, разве что пальцы его отекли от жары и вина.

Погодка, мать твою. Чертовщина какая-то.

Улица круто поднималась вверх. Ухватившись за перила, он преодолевал ступеньку за ступенькой, осторожно переставляя ноги. Каждый нетвердый шаг отзывался гулким звоном в голове, причиняя боль. Окна по обе стороны лестницы были распахнуты настежь, повсюду горел свет. Из некоторых квартир доносилась музыка.

В эту минуту Хеннинг мучительно жаждал темноты. Темноты и тишины. Ради одного этого стоило напиться до потери сознания.

Поднявшись по лестнице, он остановился перевести дух. Ему становилось все хуже — то ли он совсем расклеился, то ли сказывалась вся эта чертовщина с электричеством. Стук в висках сменила адская боль, пронизывающая мозг насквозь.

Нет, дело было явно не в нем.

Он заметил машину, наспех припаркованную у тротуара. Двигатель включен, водительская дверь распахнута, из динамиков — «Living Doll»[1] на полную громкость. И водитель на корточках, прямо посреди улицы — обхватил голову руками и сидит.

Хеннинг зажмурился, затем снова открыл глаза. Интересно, это ему кажется или свет в окнах действительно становится ярче?

Не к добру все это. Ох, не к добру.

Осторожно, шаг за шагом, он пересек Добельнсгатан и рухнул в тени каштанов кладбища св. Юханнеса. Идти дальше не было сил. Перед глазами все плыло, а в ушах жужжало, словно в кроне ветвей над ним вился пчелиный рой. Давление продолжало расти, голову сжимали невидимые тиски, как будто он вдруг оказался глубоко под водой. Из распахнутых окон доносились крики.

Ну вот и все. Конец.

Боль была нечеловеческой — подумать только, такой маленький череп — и столько боли. Еще чуть-чуть, и голова его лопнет, разорвавшись на тысячу кусков. Свет в окнах становился все ярче, тени каштановых листьев рисовали на его груди затейливые узоры. Хеннинг запрокинул лицо к небу и замер в ожидании неминуемого взрыва.

Дзынь!

И все прошло.

Будто кто-то дернул рубильник. Раз — и все.

Головную боль как рукой сняло, пчелиное жужжание стихло. Все встало на свои места. Хеннинг открыл рот, пытаясь выдавить из себя хоть звук, может, даже молитву, но от долгого напряжения у него свело скулы.