Аквилея

— Отче, да запрети же ей! — Паулина кричит Старцу, но тот загадочно улыбается из-под своего капюшона, слушает обеих, молчит.

Неподалеку на камне — серая неприметная змейка, подняв голову, поводит из стороны в сторону раздвоенным языком. «Стасим» — это когда хор стоит на месте, теперь Паулина так некстати вспоминает это слово. Это из древних комедий.

— Да, стасим — девчонка, похоже, читает ее мысли, — никуда ты отсюда не сдвинешься, пока с собой не разберешься.

Все стало окончательно ясно. Змей-искуситель, всё это искушение, вот что. Его нужно просто отвергнуть, не разговаривать с наваждением, принявшим образ невинной девочки. И творить молитву.

— Ну, молчи, молчи, — та вдруг как будто сдувается, уже не дерзит, — я за тебя поговорю. Помнишь того странника, как бишь его звали? А впрочем, неважно. Появился у вас в деревне ясным погожим днем, назвался проповедником, учил вас всех жить. Говорил, что мужчине с женщиной это самое — только оскверняться, что даже брак нечист… Помнишь?

Паулина помнит и молчит. Не надо ей отвечать.

— Он же за грязь нас держит, святоша этот. Мы все не люди для него — помои. И еще много всякого говорил, помнишь, некоторые даже поверили, отказались есть мясо, стали омываться чистой ключевой водой на рассвете, исповедовали друг другу свои грехи? Придуманные наполовину. А на самом деле чё это было? Просто власти он над вами хотел. Власти, и ничего, кроме власти. И самые верные путы, чтобы вас связать — чувство вины. Мерзкой, вязкой вины.

Ты скажешь, что Констант не такой?. Конечно. Поумнее будет. Того все-таки турнули ваши из деревни, а кто турнул? Женщины и собрались, не помнишь разве? Заявили мужьям, что если они скверна, так и жрать… ой, прости, ку-у-шать им готовить не будут. Сами, мол, и готовьте тогда, чистые. Ну и стирать, и вообще. Живо мужики охолонули. А особенно кто помоложе, кому и по той и по другой части надо.

А Констант такой ерундой не занимается, ага. Он выше смотрит: как бы ему встроиться в аквилейскую-то жизнь, чтобы без его слова и чайки в гавани не сра… ну, не испражнялись, ага. Вам о гонениях рассказывает, а сам дружбу водит с кем? С богатыми да властными. И не про Христа с ними разговоры ведет, а про кошелек да про власть, власть, власть. Надо будет — и тебя швырнет толпе на расправу, лишь бы ему с этими своими договориться.

Молчишь? Ну, молчи, молчи… А чего вы все терпите-то, молчуны, не скажешь мне? Я тебе скажу, родная. Вы все хотите в рай. Очень хотите, особенно кому скоро помирать. И думаете, он вас туда по своим спискам проведет. А и то сказать, чё там рай! Вы хотите здесь и сейчас быть довольными, нужными, счастливыми. Счастья он вам только не даст. Да и спокойствия тоже. А вот иллюзию, что вы… ну, что вы кому-то там нужны со своими заморочками про пятницу, что вы во всем правы, вы, именно вы, а не эти со своей свининой, не тот со своим краником, в узелок завязанным, — этого сколько угодно вам Констант даст, это через край, с пеной. И будете терпеть как цуцики, когда будет он вас строить, доить да на вас же рявкать.

Чё, чё дает тебе эта твоя вера, этот твой бог? Фантазии, что ты еще кому-то нужна, кроме сапожника своего, чтоб стряпать? Самообман один. Вот и всё. Ты и себе не очень-то нужна, чё уж там о боге... Ты и сама соображать начала, вон, на собрание не пошла…

Паулина молчала. Страшнее всего было — если провалится она опять в далматинское прошлое, а пуще того, в прошлое до далматинского, и пойдет злая девчонка рвать, корежить, обличать всё то, о чем не перестало плакать сердце. А спорить вовсе не хотелось. Права, не права — пусть ее… Злая, бессердечная, тупая.

Молчало легкое облако в синеве, молчали усталые камни, молчали змейка и Старец поодаль, молчали небо и земля, и только девчонка болтала — да не такая уж и девчонка. Голос рос, креп, разливался до горизонта:

— Чё дает тебе этот твой бог?

— Да вели же ты ей замолчать, — простонала она, глядя на Старца.

А тот откинул со лба капюшон, совсем откинул. Выпрямился, встал, ответил немного устало:

— Справиться с ней можешь только ты.

Черное дорассветное утро. Стук сердца, размеренный, точный, верный — всегда бы так по утрам, без этого трепета и дрожи в груди. Нависший потолок. Невидимый глазам, бессмысленный, неумолимый потолок.

— Господи, да за что же мне — так…

День четвертый. Светила небесные.

Феликс и сам, пожалуй, не ждал, что придет к этому дому. Выходя утром на улицу, он хотел просто размяться — вот и погода вроде бы стала налаживаться, нудный ночной дождь завершился, проглянуло робкое солнышко как привет от далекого лета и от нездешнего небесного мира, где всё понятней и проще.