Аквилея

— Напротив, мой друг! Я думал, что ты поднимешься лишь на одну ступень, а ты поднялся на две. Я полагал, что ты познаешь радость единения с возлюбленной…

— Да у меня уже было…

— Нет, это не то, совсем не то, что с гетерами и кухарками — радость свободного соединения двух душ, стремящихся к истине. Но ты познал и другое: что женщина, даже самая прекрасная, безнадежно вторична, глубоко несовершенна. В записке, которую ты получил, была, друг мой, обманка. Это ведь ясно: если заносчивые иудеи сочинили, будто женщина сотворена одновременно с мужчиной и ровня ему, можешь быть уверен, что эту мысль нам хотят внушить служители Демиурга, оправдывая неуклюжее его мастерство.

— А на самом деле?

— На самом деле женщины бывают не более чем душевны, и то одна из ста, как прекрасная наша Делия, давняя моя подруга. Духовное — удел мужчин и только мужчин.

Феликс явно не верит, но Аристарх слишком увлечен собственным натиском, чтобы замечать такие мелочи.

— Смотри, не случайно даже в этой вашей общине, где не поднимаются выше словесного молока, женщина не может ни проповедовать, ни совершать таинства, ни быть епископом. И потому открываю тебе то, что и так знает от рождения всякий духовный муж, и только женские чары, демиургов обман застит ему до времени глаза. Зато великий Платон уже познал это и описал в бессмертном своем «Пире»: подлинная небесная Афродита — она живет лишь в мужских телах.

Феликс ошеломленно переваривает услышанное, и тут Аристарх совершает ошибку, что вообще-то нечасто случается с Аристархом. Молчание он принимает за согласие, и его рука приобнимает юношу — чуть нежнее, чем свойственно товарищеским объятиям, рука спускается чуть ниже, чем прилично. И всё это — чуть прежде времени...

Феликс вскакивает на ноги:

— Так что — только ради этого? Все таинства, посвящения, загадки? Ты просто — …

Рука задерживается, там, где была, но голос теряет уверенность:

— Друг мой…

А Феликс смеется, гогочет, ржет, не может остановиться, складывается пополам, так что нахальная аристархова рука соскальзывает с поясницы сама. Простой ответ, наконец-то простой ответ: так Аристарх в него влюблен! Так это всё то же, что и везде, и нет разницы между портовым грузчиком и этим вот «посвященным»! Он вскакивает, тыльной ладонью обтирает рот, словно стряхивая остатки смеха и, не прощаясь, выбегает из дома Аристарха. Как всё просто объясняется, как легко решается загадка!

Не пришло для него время сложных ответов. Феликс отправляется бесцельно бродить по улицам, бездельничать и страдать, благо достаток ему всё это позволяет, и насвистывает дурацкую бессмысленную мелодию, подхваченную где-то в гавани. Танец Нереид, кажется, так они ее называли.

А город живет, он раскрывается навстречу солнцу и почти невозможному новому лету — улыбками случайных прохожих, щебетом забытых птиц, рябью на уличных лужах, которые словно извиняются, что не успели просохнуть к полудню.

Мальчик тащит на рыночную площадь осла с поклажей, тот упирается, ревет, а мальчишка уговаривает его и ругает как-то весело и беззлобно, — а как же еще можно в такой-то день?

Торговец рыбой, пропахший тиной и солью, нахваливает во всеуслышание свой товар, и вьется вокруг него наглый и ласковый серый кот, только ждет своей маленькой удачи, мига, который обязательно придет: ухватить, утащить, сожрать.

Спешит куда-то озабоченный пожилой раб, явно из грамотных, и нет для него сейчас дела важнее, чем выполнить никому не ведомое поручение хозяев: заговор ли всемирный составить или свежих булочек к обеду купить? Неважно, он при деле, он нужен и важен своим господам, жизнь его наполнена смыслом.

Юная красавица, не по погоде укутанная до самых глаз, в сопровождении старой и строгой няньки бережно несет себя по городским улицам. Нянька зыркает на всех коршуном, но девочка-то, девочка, — что она умудряется вытворять одними глазками! Каждому встречному поет она, не произнося ни слова, песнь непрожитой юности, каждого зовет восхититься и устремиться, не обещая ничего никому.

И длится день. Один из множества дней, один из тех, что были до нашего рождения и будут после нашего ухода, день, наполненный мелкими делами, игрушечными радостями и ненастоящими страданиями. День седьмой в нашей повести, а на самом деле день без номера, смысла и цели, — мы ведь сами их ему сочинили.

И Феликс застывает на пороге дома, где живет (а к чему и сидеть дома в такую погоду): вот же она, Полнота. Все эти люди, звери, птицы, рыбы, весь этот мир с его днями и ночами, ветрами и дождями, островами и континентами, весь пестрый, несуразный, прекрасный и бестолковый мир — он и есть Полнота. Только надо уметь это видеть.