Аквилея

И настанет новый день, и жертву потащат на арену, и те же люди, которых он видит сейчас, будут хихикать или улюлюкать, а может быть, втайне жалеть, — но потянутся, как на представление, на красочную, яркую чужую смерть. Будут любоваться, как мраморной статуей, истерзанным телом, а ведь человек прекрасней мрамора — и порой много тверже его. И алой будет кровь, и бессильными будут слезы, и рабам даже не придется отскребать кровь от камня — арена потому и зовется ареной, что щедро посыпана песком[71]. Тяжелые комья багрового кварца соберут лопатой и выкинут на свалку, за них будут драться голодные псы, из такого песка не испечешь стеклянной прозрачной капли — и это тоже будет Полнота. Таков есть, таким будет наш мир.

Господи, зачем ты приходил? — шепчет Феликс, — ничегошеньки же не изменилось. Вся кровь и весь смех этого мира, все насмешки и улыбки, вся пестрота его и сложность — они остались, а Тебя с нами нет. К чему это было? Как мне верить в Тебя теперь?

С этим вопросом, как с давним приятелем, он протаскается весь день по улицам и пригородным дорогам, по портовым складам и священным рощам, по закоулкам собственной небогатой памяти и по дворцам своего роскошного воображения. Зачем Ты приходил, Господи?

Наступает вечер, и никого не мучает этот вопрос, ведь день прошел, хвала небесам, ясный, солнечный день, и не случилось ничего в нем плохого, и пусть завтра будет такой же.

Делия — в маленьком загородном святилище Венеры. Она обещает и на сей раз богатую жертву для святилища богини, если Пеннорожденная, при помощи милого дружочка Аристарха, приведет к ней в дом возлюбленного — и со смехом рассказывает ей, как трогательно неуклюж он был вчера, при первом свидании наедине, сущее дитя! Венера оценит, пожалуй.

Завершает субботу Мнесилох-Исаак, в кругу дорогой семьи, с женой и тремя детишками сидит за столом, возносит положенное благословение и благодарение и спешит дождаться захода солнца, чтобы завершилась суббота с ее запретами. Весь день сочинял он письмо к должнику и партнеру в Аквинке, не притрагиваясь к письменному прибору, ибо сказано: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал». И не видать Мнесилоху сна, пока не изложит всего на папирусе, не устроит отправку письма адресату, но только в дозволенное для дел время.

Приносит свои тайные замыслы своему покровителю Ваалу (а кому же еще?) Иттобаал, но он, пожалуй, не хочет, чтобы мы о них знали. Они проходят по разряду «совершенно секретно».

Размеренно и полновесно роняет слова своей молитвы перед образом Доброго Пастыря в своем дворце епископ Констант. Он сознает груз своей ответственности за общину, он просит о милости и поспешествовании, не забывает сказать и о собственном недостоинстве. Отдельно он, как порядочный секретарь своему господину, напоминает Спасителю о вразумлении непутевого Феликса и об укреплении Паулины, во обстояниях сущей. Ничего не пропустит он из важных дел. Главное, стараться ничего никогда не менять, а это ведь самое простое.

Говорит с Богом или о Боге, пожалуй, и Аристарх — он на тайном собрании адептов Полноты, которое проходит в его собственном доме. Адепт, собственно говоря, кроме него только один, вот Феликс явно в этот раз не придет, сорвалась рыбка, но это не очень важно, всё равно ведь так увлекательно говорить от имени Абсолюта, так приятно обличать невежество и косность, так сладко сулить открытие тайн, которые и сам, пожалуй, еще не успел себе придумать. Верит ли он в то, что говорит? Трудно сказать. Слишком уж маска приросла к лицу, не отдирается.

Филолог-Мутиллий перечитывает в своем кабинете строки Гомера — он как раз на середине списка кораблей… Простите, но вы же не хотите, чтобы он молился вот этим вздорным, сварливым, спесивым и слишком человечным гомеровским богам? А строки Гомера великолепны, лучше него о богах не напишешь, и не сравнить с его строками эту корявую писанину про «был вечер и было утро, день номер такой-то»? Только вслушайтесь: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос»[72]…

Близится к концу долгий, насыщенный событиями, почти весенний день. Цезарь Публий Элий Траян Адриан Август проходит по комнатам путевого дворца, — которого уже по счету? К вечеру в него привели пятерых златокудрых мальчишек — и надо выбрать, кто из них будет изображать Антиноя на грядущем празднестве. Он замедляет шаги на подходе к внутреннему двору, где их поставили так, чтобы вечернее солнце брызнуло на их и без того золотые кудри…

Он боится, что встретит там… нет, не настоящего, воды Нила глубоки, а воды Леты, реки забвения, — и того глубже. Будет по-настоящему страшно, если он встретит там кого-то слишком похожего на настоящего Антиноя, такого, что, приметив его вполоборота, краем глаза, против солнца — можно будет принять живого мальчишку за божество. Того, кто рядом, лишь руку протяни — за того, кто теперь только в сердце. Это будет слишком больно — разочаровываться.