Алая буква

Несколько по-другому, но тот же взгляд на мистера Димсдейла выразила женщина, чье сумасбродство или же безумие – такое слово нам кажется предпочтительнее – побудило ее на поступок, на который осмелился бы мало кто из прочих горожан, – в открытую заговорить с отмеченной алой буквой особой. Женщиной этой была матушка Хиббинс. Роскошно одетая, в платье из бархата, с пышными, тройными брыжами и вышитым корсажем, опираясь на трость с золотым набалдашником, она явилась посмотреть шествие. Поскольку престарелая дама была известна (а за известность эту ей впоследствии пришлось заплатить жизнью) важной ролью, которую она играла во всех существовавших в то время колдовских обрядах, толпа расступалась перед ней, как будто боясь даже коснуться ее платья, словно глубокие складки его могли таить в себе яд. Увидев ее рядом с Эстер Принн – к которой, правда, многие успели проникнуться добрыми чувствами, – люди испытали двойной ужас, заставивший толпу отхлынуть с того конца площади, где происходила беседа двух женщин.

– Нет, какой смертный мог бы это себе представить! – доверительно шепнула старуха. – Человек такого благочестия! Люди говорят, что святее его во всем свете не найти, – и должна признать, таким он и выглядит. И кто, глядя сейчас, как он шагает в процессии, мог бы подумать, что совсем недавно, выйдя из своего кабинета и, надо думать, все еще твердя про себя древнееврейские строки Священного Писания, он отправился погулять в лес! Ха! Уж нам-то с тобой, Эстер Принн, хорошо известно, что это значит! Но, право, трудно признать, что это один и тот же человек! Много достославных членов церкви, что идут сейчас вослед музыкантам, видала я в наших хороводах кружащимися под скрипку Сами Знаете Кого. Кто только не кружился там, рядом с нами – и индейский шаман, и колдун из Лапландии. Для женщины, которая знает жизнь, тут нет ничего удивительного. Но чтобы священник… Ты совершенно уверена, что именно этого человека встретила на лесной тропинке?

– Не пойму, о чем вы говорите, мадам, – отвечала Эстер Принн. Зная, что матушка Хиббинс слегка тронулась умом, она все-таки была напугана и странным образом смущена той уверенностью, с которой та открыто утверждала о связи столь многих людей (и ее самой в том числе) с врагом рода человеческого. – Негоже мне болтать что ни попадя о столь ученом и набожном проповеднике слова Божьего, как мистер Димсдейл!

– Фу, женщина, стыд да и только! – воскликнула старая дама, грозя пальцем Эстер. – Уж не воображаешь ли ты, что я, для кого лес как дом родной, не умею распознать, кто еще туда наведывается? Умею, и очень хорошо, даже если в волосах у них не застрянет ни листика из венков, в которых они там пляшут? Тебя-то я знаю, Эстер, потому что вижу знак, который ты носишь. Знак твой сверкает на солнце в дневную пору и горит огнем в темноте. Ты носишь его в открытую, так что с тобой все ясно. Но чтобы священник… Дай-ка я шепну тебе кое-что на ушко. Когда Черный Человек видит, что один из слуг его, поставивший подпись на договоре, подпись, скрепленную печатью, стесняется признаться в этом, он находит способ сделать так, чтобы весь мир увидел эту печать! Что этот священник все за грудь хватается, а, Эстер? Что это значит?

– Что, добрая миссис Хиббинс? – с нетерпеливым любопытством спросила маленькая Перл. – Ты сама видела, что там прячется?

– Не важно, дорогая моя, – серьезно отвечала ребенку матушка Хиббинс. – Будет время, ты увидишь это собственными глазами. Рано или поздно, но увидишь. Ты ведь, кажется, в родстве с князем воздуха, дитя? Может, поскачем с тобой как-нибудь разок, когда стемнеет, чтобы ты папашу своего там встретила? Там и узнаешь, почему священник все за грудь хватается!

И, смеясь так громко и визгливо, что вся площадь услышала, старуха отошла от Эстер.

К этому времени в молитвенном доме окончилось вступительное моление, и раздались звуки голоса преподобного мистера Димсдейла, начавшего свою речь. Эстер стояла как вкопанная вблизи молитвенного дома. Так как здание было заполнено до отказа, Эстер выбрала место возле позорного своего помоста. Сюда проповедь доносилась до нее лишь как невнятный гул, как модуляции – то выше, то ниже – красивого и звучного голоса священника. Голос являлся одним из даров, которым был наделен священник, так что даже чужестранец, не понимавший слов проповеди, бывал захвачен самим звучанием и интонацией. Как всякая музыка, голос этот дышал чувством и страстью и заражал эмоциями высокими и прекрасными, вещая на языке, родственном языку сердца и внятном всякому, кто научен слышать.