Алая буква

Немое состояние восторга обрело язык: улица и площадь так и гудели, из конца в конец неслись разговоры, впечатления, похвалы священнику. Люди не могли успокоиться: каждый спешил поделиться тем, что чувствовал, но не мог должным образом ни выразить это, ни осмыслить. Однако все сходились во мнении, что никогда дотоле слова священника не были так мудры, так возвышенны, так полны святости, как в этот день, да и из иных смертных уст вряд ли вырывалось когда-либо нечто столь же явственно отмеченное печатью вдохновения. Судя по всему, на него сошла благодать; именно она, наполнив его собою и не покидая до конца речи, заставляла священника то и дело отрываться от лежавшего перед ним написанного текста проповеди и внушала ему мысли, удивлявшие не только слушателей, но и, казалось, его самого. Темой речи он, по-видимому, выбрал связь высших сил с людскими сообществами, из которых он особенно выделял недавно народившееся в дикой пустыне сообщество жителей Новой Англии. Под конец речи священником овладел дух пророчества, подобный тому, которым движимы были пророки древнего Израиля, с той только разницей, что в отличие от древнееврейских провидцев, вещавших о близящемся суде и предрекавших своей стране неизбежные кары и погибель, мистер Димсдейл чувствовал себя призванным возгласить будущую славу и высокое предназначение нового богоизбранного народа. Но и в этом пророческом славословии, и во всей его речи был различим подспудный оттенок глубокой печали, который не мог быть понят иначе, чем естественное сожаление человека, готовящегося к скорому уходу из этого мира. Да, их священник, так ими любимый и так любивший всех и каждого из них, что не смог бы вознестись на небеса без скорбного вздоха, предчувствовал свою безвременную кончину, над которой им вскоре предстояло лить горькие слезы. Печальная мысль о временности его пребывания с ними, как мощный аккорд, придавала дополнительную силу тому колоссальному впечатлению, которое произвела его речь. Как будто ангел, отлетая на небеса, взмахнул напоследок людям своим сверкающим крылом – одновременно и тень, и свет – и пролил миру благодатный дождь истин.

Это был переломный момент для мистера Димсдейла: наступал звездный период его жизни, как наступает он для большинства людей из самых разных сфер, хотя люди редко его осознают и лишь вспоминают о нем, когда он уже в прошлом – период более блистательный и триумфальный, чем все, прожитые им ранее, и все, что могли предстоять ему в будущем. В этот момент он достиг вершины горделивого превосходства и славы, на которую дары незаурядного ума, богатых знаний, победного красноречия и чистейшей святости способны были вознести священнослужителя в Новой Англии тех ранних ее лет, когда священнический сан уже сам по себе являлся гордым пьедесталом. Вот на какой вершине пребывал мистер Димсдейл, когда, окончив проповедь в честь дня выборов, склонил голову перед престолом в последнем поклоне.

А Эстер Принн между тем стояла возле позорного помоста, и алая буква горела у нее на груди!

И вот вновь раздались грохочущие звуки оркестра и четкий шаг выходившего из церковных врат воинского подразделения. Шествию предстояло проследовать к ратуше, где торжественное застолье должно было завершить празднество.

И вновь по широкому проходу, образованному почтительно расступавшимися людьми, двинулась процессия из самых именитых отцов города – губернатора, и судей, и умудренных летами старшин, и известных набожностью клириков – самые влиятельные и облеченные властью горожане шли в этих рядах, и когда они ступили на площадь, их встретил восторженный вопль толпы. В этом выражении восторга – которому, несомненно, добавляло силы и то почти детское преклонение перед властью, которым так отличался описываемый век, чувствовался отголосок непреходящего энтузиазма, охватившего всех, слышавших красноречивую проповедь священника, чьи слова все еще звенели у них в ушах. Каждый ощущал в себе порыв энтузиазма и знал, что дышит в унисон с соседом и разделяет с ним этот порыв. Своды церкви едва могли вместить его и удержать внутри, теперь же под открытым небом он вырвался и устремился в зенит. И чувство, объединившее массу людей, преобразилось в звук более мощный, нежели рев органных труб, гром небесный или рокот бурных морских волн. И как звуки в симфонии, так голоса сотен людей слились в один всеохватный голос, а их сердца стали единым сердцем толпы, из которого чувство исторгло этот неповторимый звук. И никогда дотоле земля Новой Англии не носила на себе смертного, столь прославленного собратьями своими, каким оказался в эту минуту священник!

Что же чувствовал при этом он сам? Не светился ли золотой нимб вокруг главы его? Вознесшийся на такую духовную высоту, боготворимый обожателями своими, мог ли ступать он по земле в этой процессии?