Алая буква

Расстройство чувств, в котором пребывал мистер Диммсдэйл после разговора с Эстер, наделило его непривычной физической энергичностью и торопило, подталкивало к городу. Тропинка в лесу казалась ему теперь более дикой, природных препятствий на ней обнаружилось больше, а путь, протоптанный человеческими шагами, стал менее ясен, чем помнилось священнику по дороге из поселения. Но он перепрыгивал лужи, прорывался сквозь разросшийся подлесок, взбирался на холмы и опускался в распадки, преодолевал все трудности на пути с неустанной живостью, которая его самого поражала. Он не мог припомнить, как медленно, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, он плелся по этой же дороге всего лишь два дня назад. Подходя к городу, он отметил перемену в нескольких знакомых объектах. Похоже, не только вчера, не день, не два, но множество дней, а то и лет назад, он перестал замечать детали. Он видел все те же знакомые улицы, и все отличительные черты домов со множеством разномастных шпилей, и флюгеры там, где они остались в его памяти. Однако назойливое чувство перемен не становилось меньше. То же касалось и горожан, которых он встречал, и общеизвестных проявлений человеческой жизни маленького городка. Горожане не казались ни старше, ни моложе, бороды стариков не стали белее, вчерашние младенцы еще не начали ходить, и было невозможно описать, чем именно они так отличались от тех, кого он видел, недавно покидая город, и все же крайне глубокое ощущение подсказывало священнику, что перемена есть. Особенно усилилось это впечатление под стенами его собственной церкви. Здание было таким странным, но таким привычным с виду, что разум мистера Диммсдэйла словно раздвоился: либо до сих пор он видел церковь только во сне, либо же она снится ему сейчас.

Этот феномен, проявляющийся в самых разнообразных формах, указывал не на внешнюю перемену, а на внезапную и важную перемену в самом наблюдателе знакомых сцен, на то, что произошедшее в течение дня воздействовало на его сознание с силой, превосходящей течение лет. Воля самого священника, воля Эстер и судьба, которая их связала, стали горнилом этой трансформации. Город не изменился, но из леса вернулся совсем другой священник. Он мог бы говорить друзьям, которые приветствовали его: «Я не тот, за кого вы меня принимаете! Я оставил вашего знакомого в лесу, бросил в неприметной ложбине, у поросшего мхами ствола, рядом с меланхоличным ручьем! Идите же, ищите своего священника, взгляните, не сброшена ли его истощенная фигура, с запавшими щеками, с высоким белым лбом, который испещрили морщины, не сброшена ли она, как старая одежда!» Его друзья, без сомнения, настаивали бы: «Ты точно тот же человек!», но ошибались бы они, а не он. Прежде, чем мистер Диммсдэйл добрался до дома, его внутреннее «я» подтвердило произошедшую революцию в мыслях и чувствах. По правде говоря, импульсы, что теперь управляли несчастным мятущимся пастором, можно было бы объяснить полной сменой установок в его внутреннем мире.

Каждый шаг понуждал его сделать нечто странное, дикое, несвойственное ему, что казалось одновременно непроизвольным и сознательным, исходящее от натуры более сильной, чем та, что еще сопротивлялась такому соблазну. К примеру, он встретил одного из своих дьяконов. Добрый старик обратился к нему с отеческой теплотой и патриархальной снисходительностью, что позволял ему возраст, праведный и строгий характер и положение в церкви, что сочеталось с глубоким, почти благоговеющим уважением, которого требовали сан и личные качества пастора. Никогда еще не бывало столь прекрасного примера того, как более старший и мудрый может почитать младшего по возрасту, но высшего по званию и способностям.

Сейчас же, во время разговора, что две или три минуты вел преподобный мистер Диммсдэйл с этим замечательным седобородым дьяконом, пастору потребовалось все его самообладание, чтобы воздержаться от непочтительных замечаний относительно евхаристии[12], которые так и вертелись на языке. Он содрогался и бледнел от мысли, что язык его может не подчиниться разуму и выпалить эти ужасные кощунства помимо воли своего владельца. И все же, хоть сердце его сжималось от ледяного страха, он едва сдерживал смех, представляя, как ужаснулся бы почтенный старый патриархальный дьякон при мысли о таком отсутствии благочестия у священника.