Алая буква

– Нет, думаю, нет, – ответил преподобный мистер Диммсдэйл. – Моя прогулка, встреча со святым проповедником и вольный воздух, которым я дышал, пошли мне на пользу после долгого заточения в кабинете. Я думаю, что больше не нуждаюсь в ваших снадобьях, мой добрый лекарь, хотя они хороши и предложены мне рукой моего друга.

Все это время Роджер Чиллингворc смотрел на священника с бесстрастной проницательностью, свойственной врачу, наблюдающему пациента. Но несмотря на внешнее бесстрастие, последний был почти уверен, что старик знает или, по крайней мере, обоснованно подозревает о состоявшемся разговоре с Эстер Принн. А значит, он знал и о том, что священник уже не считает его доверенным другом, в глазах преподобного он превратился в злейшего врага. При избытке таких знаний было бы естественно, если бы хоть часть их нашла свое выражение. И все же странно, сколько времени порой должно пройти, прежде чем вещи будут оформлены в слова; и с какой осторожностью два человека, решившие избегать какой-то темы, могут подходить к самой ее грани и вновь отступать, не коснувшись ее. А потому священник не опасался, что Роджер Чиллингворc укажет или выразит словами реальность положения, в котором они действительно оказались. И точно так же врач своими темными путями продолжал опасливо кружить вокруг секрета.

– Не было бы лучше, – сказал он, – воспользоваться сегодня моими скудными умениями? Поистине, добрый сэр, нам стоит приложить немало усилий, чтоб дать вам силы и бодрость для завтрашней проповеди о выборах. Люди ждут от вас великих слов, понимая, что на следующий год их пастор может покинуть их.

– И отойти в мир иной, – ответил священник с блаженным смирением. – Лучший, если на то будет воля Небес, потому что я едва ли могу представить, что сумею вести за собой паству еще один год! Но что касается ваших лекарств, добрый сэр, то в нынешнем моем состоянии я в них не нуждаюсь.

– Рад это слышать, – ответил лекарь. – Возможно, мои лекарства, так долго напрасно предлагаемые, наконец-то начали давать должный эффект. Если бы я действительно смог исцелять, то был бы счастлив и искренне принимал заслуженную благодарность Новой Англии!

– Сердечно благодарю, мой бдительный друг, – ответил преподобный мистер Диммсдэйл с печальной улыбкой. – Благодарю и могу лишь прославлять ваши добрые дела в моих молитвах.

– Молитвы доброго человека дороже золота! – Роджер Чиллингворc развернулся, чтобы уйти. – Да, ведь это ходовая монета в Новом Иерусалиме, с клеймом самого Царя Небесного на ней!

Оставшись в одиночестве, священник позвал слугу и попросил обед, который проглотил с невероятным аппетитом. Затем, швырнув уже написанные листы Проповеди в камин, он начал заново и писал их в таком порыве эмоций и мыслей, что поражался собственному вдохновению. Он мог лишь удивляться, что Небо ниспослало столь великую и торжественную музыку своих пророков звучать посредством настолько грязной органной трубы, как он. И все же, оставив эту загадку решаться без него, или же продолжать быть нерешенной, священник продолжал свой труд в искренней спешке и восторге.

Ночь пролетела, словно Пегас, которого он оседлал, утро пришло и заглянуло, краснея, сквозь занавески, золотой луч последнего рассвета проник в кабинет и ослепил глаза священника. Он все сидел, с пером в руках и с огромным, неизмеримым следом исписанных страниц за спиной!

21 Выходной день в новой Англии

Утром того дня, когда новый губернатор получал свою должность из рук людей, Эстер Принн и маленькая Перл вышли на рыночную площадь. Та уже была заполнена ремесленниками и прочим простонародьем из числа горожан, среди которых, однако, мелькали грубые фигуры, чья одежда из оленьих шкур говорила об их принадлежности к каким-то лесным поселениям, разбросанным вокруг маленькой столицы колонии.

В этот всеобщий выходной, как и во все иные дни минувших семи лет, Эстер была одета в платье из грубой серой ткани. Не только его цвет, но и что-то неуловимое в крое создавало эффект, благодаря которому она практически исчезала из виду, не привлекая внимания, однако алая буква возвращала ее из неразличимых сумерек, представляя ее в собственном свете морального унижения. Ее лицо, так давно знакомое горожанам, выражало мраморное спокойствие, к которому все так привыкли. Оно было как маска или, скорее, застывшее спокойствие черт мертвой женщины, подчеркивающее этим ужасным подобием тот факт, что Эстер была мертва для любого проявления людской симпатии, отстранена от мира, в котором до сих пор обитала.