Алая радуга

Когда Гагулькин прошел, на сельсоветском крыльце наступило молчание. Время тянулось медленно, очень томительно. Возвращаться домой Ивану Якуне не хотелось, хотя все сильней сосало под ложечкой. Желание дождаться и узнать, с чем вернется Белошаньгин из Калмацкого, было сильнее. Росла надежда на помощь. Уже представлялась пара сытых коней, таких же вороных, как племенной жеребец Максима Большова, и новый сабан с зеркальным лемехом. Воочию виделось, как выводит он, Якуня, упряжку на свое поле возле Чайного озерка, как закладывает первую борозду и идет босыми ногами по теплой пахучей земле, поднятой сабаном. Даже грачи виделись: смолистые, мирные. Они ходили по вспаханной черной земле, радуясь обилию пищи и оглашая округу неумолчным карканьем. Чтобы не отгонять эти видения, Иван Якуня привалился головой к перилам крыльца и поглубже надвинул на лоб шапку.

2

Первым появился в сельсовете Павел Иванович Рогов — секретарь партийной ячейки и он же уполномоченный Калмацкого райкома по хлебозаготовкам. Порода Роговых вся была богатырского сложения, но Павел Иванович, унаследовав от родичей широкую кость, был суховат и по-солдатски подобран. По-видимому, сказалась на нем солдатская служба сначала в царской, затем в Красной Армии. Сходство с солдатом дополнялось вылинялой защитной гимнастеркой, кожаным ремнем с натертой до блеска медной пряжкой.

Поздоровавшись за руку, он спросил Ивана Якуню:

— Ты чего ждешь-то? Ко мне по делу или к Федоту?

— Так себе, наит, — уклончиво ответил Якуня. — Делать-то дома нечего, вот и пришел.

— Да ты не крути, — желая подбодрить его, сказал Фома Бубенцов. — Небось, не к кулаку явился. Так и скажи прямо, что нуждишка заела. — Потом, обратившись к Павлу Ивановичу, разъяснил: — Это он, слышь, насчет паров любопытствует. Все утро ворожим, приведет ли Белошаньгин тягло.

— Пахать пары будем! — Павел Иванович широко улыбнулся и дружески потрепал Якуню по плечу. — И ты в стороне не останешься. На миру, брат, не пропадешь.

— Еще и провиантом бы его поддержать надо, — добавил Фома Бубенцов. — Пелагея у него шибко хворает, муку, бает, всю съели. Видишь, как сам-то отощал. В таких положениях без пропитания нельзя.

— Ну, что же, придется и этим помочь. Вот вернется Антон Белошаньгин, так подай ему заявление в комитет бедноты. Чего-нибудь да найдем на первое время. Хоть и трудно с хлебом, а все ж таки в беде не оставим.

Теплые слова Рогова обрадовали и обнадежили Ивана Якуню, но было неловко, и он в раздумье сказал:

— Наверно, наит, и без меня советской власти из-за хлеба тяжело.

— Да, не легко! — кивнув головой, подтвердил Рогов. — Расея-то у нас нищая была, а войны ее совсем разорили. Советской власти досталось в наследство разбитое корыто. Была Расея вроде тебя, такая же отощалая и бедная. Только тебе хоть комитет бедноты руку протянуть может и поддержать, а Советскую Расею поддержать некому. Ей, брат, в каждом месте надо самой управиться. Нуждающего народу в городах и деревнях мильены, всех надо накормить, напоить, одеть, выучить. А чем же накормишь? Ведь пока что главный хлеб у кулака в амбаре лежит. Посуди теперича сам: тебе он, кулак-то, разве сразу зерно в пудовку нагребет, коли ты придешь к нему, к примеру, взаймы взять?

— Сразу никогда не бывало. Сначала, наит, накланяешься, погнешь спину.

— Вот и мы кланяемся. Никуда, брат, не денешься: нужда заставляет шапку ломать. Наша партия теперича взяла курс, чтобы заводы строить, выбиться из отсталости и темноты, догнать заграницу по всем статьям, да и не только догнать, а еще и взять выше. Чему нас Ленин учил, знаешь?

— Ну, как сказать… чтобы вообще, наит, — смутился Якуня, не зная, что ответить.

— Эх ты-ы, голова! Сидишь дома, как крот, свету не видишь. Потому кулаки и жиреют. Для них такие, как ты, натуральный клад. Эвон прошлый раз при поверке оказалось, что Мирон Кузнецов работника без ведома батрачкома держит, меньше платит, чем следует. Селиверст Панов у себя в избе под полом кулацкий хлеб хранил, поди, догадайся, что в бедняцком дворе от советской власти припрятано. А третьего дни в читальне Степанида Сырвачева среди баб брехала, будто мы, большевики, все хозяйства станем разорять, а баб и мужиков в одно место сводить. Придумают же, язви их, идолов!

Фома Бубенцов, молча слушавший разговор Рогова с Иваном Якуней, вдруг повеселел и, пряча ухмылку в бороде, оживленно произнес: