Алая радуга

— Темнота-то везде беда! Вчера днем участковая комиссия к Аникею Лыткову зашла. Старшой по комиссии Федор Балакин у хозяина спрашивает: «Ну, как, Аникей, продашь хлеб государству?» Аникей отвечает: «Никакого у меня хлебушка нет. По своему положению все сдал в казенный амбар». А Балакин заметил в сенях ларь. В нем оказалось пудов сорок пшеницы, мешок ржи и пудов пять муки. «Сознавайся, Аникей, где еще хлеб-то припрятан?» Аникей же опять божится: «Вот ей-богу, больше нет ничего. Можете мне руку отрубить, коли хоть одно зернышко где-то завалялось!» Посмотрели в избе на печи: там лежит три мешка с зерном. «Видишь, Аникей, вранье тебя не спасет. Лучше уж сам покажи остальной хлеб и, что следовает, свези». — «Не сойти мне с места, если еще обнаружите. Пусть руки мои отсохнут!» Посмотрели за печку: там восемь пудов ржи. Потом в сундуке под одежой нашли десять пудов, да в малой избе цельной воз зерна нагребли. Вот тебе и Аника-воин!

— Не ко времени энти заготовки-то, вот потому, наверно, и прячут.

— Хлеб времени не знает, — сказал Рогов. — Богатые мужики прятали его от советской власти завсегда: и в двадцатом, и в двадцать первом году. Не по нутру им наша власть.

— Я к примеру, наит, о том говорю, — продолжал стоять на своем Иван Якуня, — что теперича все ж таки летняя пора, до Петрова дни уж рукой подать.

Но отстаивать это мнение было трудно. Ежедневно участковые комиссии по заготовкам откапывали ямы с зерном, находили его в болотах, в навозных кучах, в бочках, опущенных в колодцы. В конце концов Якуня согласился с Роговым, и когда тот, поднявшись на крыльцо, скрылся за дверьми, Иван заметил:

— Высокого полету человек! А ведь, поди-ка, из нашего же брата, наит, вышел. Умственная у него голова и сердце, наит, горячее.

— Партейный, потому и такой, — назидательно ответил Фома Бубенцов. — Всякий человек должен своему делу соответствовать. К примеру, возьми меня. Кто я таков? Сельисполнитель! Мое дело бегать по дворам, под окнами палкой стучать, вызывать мужиков по приказанию начальства. А и то мне без умственности нельзя. К иному прибегаю, стучусь: «Дома хозяин?» — «Нету! На поле уехал!» — «Когда возвернется?» — «Не знаю. Может, сегодня, а может, и завтра». Но я спрашивать-то спрашиваю, а сам в оба глаза смотрю. Ага, во дворе свежего конского помету не видать; сбруя на крюке висит, лагун с паровым дегтем на рундуке. Без дегтя в поле не поедешь. Ну, и говорю: «Пусть-ка хозяин из закуты вылазит. Без него не уйду». Так оно и есть. Поматерится хозяин-то, но все ж таки выйдет.

День разгорался. На крыльце, залитом палящим солнечным светом, стало невмоготу, и Якуня с Бубенцовым перебрались под навес пожарного сарая. Прошел на службу председатель сельсовета Федот Еремеев, вслед за ним — избач Федор Балакин, человек заводской, приехавший в Октюбу по комсомольской путевке просвещать людей. Был он еще совсем молодой, безусый, с ярким девичьим румянцем на щеках и удивительно синими глазами. Октюбинские девки перед ним смущались, бабы и старухи, любившие писать письма, не чаяли в нем души. Под их диктовку писал он письма всегда ласковые, трогательные, а самое главное — был терпелив. В это лето для просветительной работы у него оставалось очень мало времени. Он участвовал в комиссиях по хлебозаготовкам, ходил громить самогонные аппараты. Тут он становился неузнаваемым: поступал сурово, ни в чем не уступал, никому не делал поблажек. За это первоулочные богатые, мужики открыто не любили его, зато бедняцкая часть Октюбы ставила его на один уровень с Роговым.

Потом начали подходить к сельсовету бедняцкие активисты и вообще бедняки, узнавшие о поездке Белошаньгина в Калмацкое и не менее Ивана Якуни заинтересованные в исполнении решения комитета бедноты. Стало оживленно, как случается обычно на сходках. Одни мужики стояли за супряги, доказывая, что в складчину лучше работать, другие, наоборот, признавали эти супряги негодной затеей и предлагали всех коней, которых пригонит Белошаньгин из Калмацкого, раздать по дворам. Третьи относились к поездке Белошаньгина скептически, не верили в успех дела, по которому он уехал, и ругали спорщиков. Несколько мужиков степенно обсуждали самые свежие факты кулацких выпадов против заготовки хлеба. В коридоре сельсовета молодые парни забавлялись игрой с Платоном Черенковым. У Платона была неестественно большая голова, шишковатый лоб, и он на спор открывал лбом с размаху плотно закрытую дверь.

Около полудня мужики отрядили Ивана Якуню на колокольню, наказав ему зорко смотреть на Калмацкую дорогу и при появлении Белошаньгина сразу же подать сигнал.

Высокая, крутая лестница вывела Ивана сначала на чердак, загаженный птичьим пометом, заваленный всякой церковной рухлядью, затем по узкой и темной башне колокольни он добрался до звонницы. От непривычной высоты у него закружилась голова. По звоннице гулял верховой ветер, чуть-чуть слышно пели колокола.