Алая радуга

— Упреждал же я его, сукина сына! — сказал он Саломатову. — Советовал: не суй руки в огонь! Не послушался. Вот и обжегся. Должно, крепко они связали его.

— Надо выручать, — пробасил Саломатов.

— Придется. Не кинешь же его. Он ведь хуже собаки, добра никакого не помнит. Озлится на нас, не дай бог, всех погубит. Начнет рассказывать по злобе, чего и не следует.

— На поруки его покамест взять, что ли?

— Да хоть и на поруки. А дальше увидим, как быть.

— Могут не отдать. Не поверят нам. Задобрить бы надо, пожалуй, сельский совет. Согласиться свезти в казенный амбар хоть по возишку зерна. Заготовки-то теперича у них совсем на убыль пойдут. Глядишь, будут рады, перестанут рвать удила. Тут им прошение насчет Макси и подсунуть.

— Не надо! Положи палец в рот, руку откусят. Чего хочешь, можно отдать, только не хлеб.

— Тогда деньгами сложимся.

— Деньгами можно. На расходы по хлопотам деньги нужны.

Пока Юдин и Егор Саломатов ходили по дворам Первой улицы, договаривались брать Большова на поруки, вернулся из поездки в Калмацкое Павел Иванович. Он ездил в райком и райисполком с докладом.

В райкоме ему записали выговор за недостаток бдительности, слабость общественных мер против кулацких элементов, за медлительность и излишний либерализм к самым злостным зажимщикам хлеба. Наказание он принял с большой обидой, тяжело его пережил. Утешало только то, что добился в районе срочной помощи погорельцам. Райисполком выделил большую сумму под долгосрочную ссуду, разрешил неурочную, притом бесплатную, порубку строевого леса и уменьшил план по сдаче хлеба государству, чтобы заготовленное и ссыпанное в казенный амбар зерно можно было раздать нуждающимся.

Дождавшись его приезда, погорельцы заволновались. Не отвечая на их вопросы, он сошел с ходка, подвернул вожжи к оглобле, набычившись, прошел в сельсовет. Волнение среди погорельцев усилилось:

— Кажись, с пустыми руками приехал?

— Сердится. А мы виноваты, что ли? Ведь от горя свету не видим!

— Эх, браты-сельчане, не миновать нам ехать по деревням на погорелое место собирать.

— Только по миру, больше нет ходу никуда.

— Сильно много нас, нищих-то. Всех мир не прокормит.

— Чем бедовать, лучше уж сразу голову под крыло, один конец!

Лишь Осип Куян, благодарный за отпущенные ему грехи, не терял уверенности.

— За зря, мужики, раньше времени ахаете. Советская власть в нужде не оставит. Мы сами ее забижаем, власть-то, она же к нам всем сердцем принадлежит. Подождем!

Он оказался прав. Вскоре из сельсовета вышел сияющий Тимофей Блинов.

— Молитесь богу, мужики, за здравие советской власти. Павел-то важную решению из Калмацкого привез. Вырешили нам подмогу. Не пропадем!

Стало известно, что хлеб выдадут из казенного амбара по количеству едоков в семье с расчетом, чтоб хватило до нового урожая, что всем погорельцам выдадут денежную ссуду и ордер на порубку леса. Голодать и нищенствовать никому не придется.

Солнце клонилось уже к закату, когда Октюба снова наполнилась многоголосым шумом. Но на этот раз она шумела радостно, весело. Со всех сторон к казенному амбару подъезжали на пустых подводах погорельцы. Становились в очередь. Перекидывались замечаниями с караульным Михеем; закрыв в караульную избушку неразлучную бердану и лохматого пса Кудрю — своего боевого помощника, он деловито проверял весы с саженной железной дугой.

Федот Еремеев и Антон Белошаньгин сами наблюдали за выдачей зерна. Санька Субботин вел список получателей. Для него вынесли из сторожки стол и табуретку, усадили рядом с весами. Грамотному человеку, как и гармонисту, — всегда почетное место.

Первым по списку получил десять пудов пшеницы Иван Якуня. Мужики посмеялись над ним: он всюду первый. Первый бедняк, первый погорелец! За ним получил зерно Осип Куян. У него дрожали руки, со взмокшего лба крупными каплями падал пот. С трудом завязав мешки и оттащив их на подводу, Осип долго присматривался к списку, неуклюже вертел ручку, не зная, как расписаться. Наконец, напрягаясь и краснея, поставил вместо подписи три жирных креста.

— Грамоте учиться надо, Осип Степанович! — солидно заметил ему Санька. — На крестах далеко не уедешь. В ликбез хоть записался бы.

— Худо без грамоты! — согласился Осип. — Вроде, как косоглазый. Правильную жизнь видишь не прямо, а по обочинам. Натуральности нет никакой. Вроде, она, жизня-то, тоже кособокая. Чуток из-за этого в контры не попал.

— А с Якуней помирился?

— Да уж чего баять зря. Я и в ту пору супротив его зла не имел. Обида брала: не по-суседски он сделал.

Прежде чем взяться за вожжи и тронуть подводу, Осип остановился в раздумье, словно не зная, в которую сторону ехать. Потом круто повернулся к Антону Белошаньгину, отвесил земной поклон.

— Ты, Осип, одурел, что ли? — прикрикнул на него Белошаньгин. — За кого меня принимаешь: за Большова либо за Проню Юдина? Чего спину гнешь?

— Не тебе кланяюсь-то, Антон! Через тебя — обществу! Сумлевался я насчет заготовок. Полагал, забижаете вы мужиков с Первой улицы, гребете с них хлебушко не знай для кого. Значит, не в ту сторону глядел. А оно вон как: общество для общества и живет!