Алая радуга

Короткими ломаными улицами выехали на соборную площадь, потом косогором добрались до шаткого моста через затянутую тиной речку, миновали заречье и наконец выбрались на окраину Калмацкого, откуда сразу начались густые перелески. Напротив собора Большов снял с головы картуз и размашисто перекрестился, а дальше ехал, не поднимая глаз, накрепко, словно когтями, вцепившись в телегу.

Дорога была ровная и гладкая, по обочинам белели ромашки, обильно покрытые пылью. Пыль лежала в колеях, тонко истолченная и горячая. Встревоженная подводой, серым облачком ползла она за колесами. Вдобавок у Саньки тер ногу левый сапог. Портянки были слабо намотаны, от длительной ходьбы сбились на подошве, и нога горела нестерпимо. Санька начал прихрамывать. Большов, заметив, сказал:

— Конвоир, язви тебя! Берешься не за свое дело, поганец! Жалко, не пристукнул я тебя тогда… Валялся бы теперича в болотине, кормил лягушек. Дармоед! Думаешь за отца рассчитаться? Подожди, еще рассчитаемся. Не я, так другой башку тебе сломит. От моего хлеба с Пашкой Роговым не разбогатеете. Кишка у вас тонка разбогатеть-то… Дай бог, чужим хлебом подавитесь, встанет он у вас поперек горла.

Санька перестал хромать, выпрямился. Большов подбирал слова самые грубые, жесткие, обидные. Будто плевался грязью.

Каким мелким и ничтожным показался он в этот момент Саньке!

— Зря расстраиваешься, Максим Ерофееич, — сказал Санька, когда Большов вытерев ладонью лицо, замолчал. — Честишь всех, а на себя не оглянешься, каков ты есть! Признался бы честно во всем, уступил бы и вывез в казенный амбар весь лишний запас зерна, да потом и жил бы, как все люди живут. Никто тебя пальцем не тронет. Да и пора тебе, того… самому за рогаль браться.

— Замолчи, змееныш!

— Скажу и замолчу. Сейчас только и сказать. Что ты выгадаешь, ежели и дальше будешь отпираться? Все равно силы у тебя нет. Пропала твоя сила, сам видишь. Самогонный аппарат нашли и разбили, за спаивание мужиков и драку от ответа не уйдешь, да и хлеб весь разыщем. Из всех ям выроем. Некуда тебе податься. А на меня зря лютуешь. Я комсомолец, мне не положено с тобой личные счеты сводить. Может, и встретимся мы с тобой когда-нибудь еще раз, но только не сейчас. Сейчас ты советской власти должник.

У въезда в октюбинскую поскотину встретился отец Никодим. Он ехал, по-видимому, в Калмацкое. Вместе с ним в плетеном ходке сидела Валька. Отец Никодим сам правил лошадью, по-бабьи широко расставив руки. Увидев сгорбившегося Большова и шагающего следом Саньку, поп торопливо свернул в сторону на истоптанный и выбитый копытами зимник. Лицо у него позеленело, из-под круглой валяной шляпы выбилась седая косичка. Переждав подводу, он снял шляпу, что-то бормоча, и ударил по лошадям.

— Плохая примета! — рассмеявшись, заметил возчик.

В сельсовете Санька застал только Фому Бубенцова и Илюху Шунайлова. Остальные мужики разошлись на обед.

Большов продолжал молчать. Даже на предложение Бубенцова принести обед ничего не ответил. Словно никого не замечал, ничего не слышал.

Глядя на него, Санька вспомнил подбитого однажды ястреба. Хищник терзал в камышах гагару, еще трепыхавшуюся у него в когтях, когда он, Санька, бросив палку, перебил ему крылья. Два дня ястреб отказывался от пищи, сидел в углу клетки злой и нахохлившийся, стоило протянуть к нему руку, кидался и клевал своим загнутым острым клювом. Хищник остается хищником!

Это сразу же подтвердилось, когда, вернувшись с обеда, Павел Иванович и Федот Еремеев почти слово в слово, будто сговорившись, повторили Большову то, о чем сказал ему по дороге Санька. Как и прежде, все зависело теперь от проявления его доброй вели.

— Виниться мне перед вами не в чем, и хлеба у меня нет! — упрямо отрезал Большов.

— Ну, коли так, Максим Ерофеич, пеняй на себя, — сказал ему Павел Иванович. — Уговаривать тебя больше нам не к лицу. Хватит. Небось, сам знаешь, у всякого терпения есть конец.

2

Пока комиссия для проведения обыска получала наставления, подъехал верхом на лошади милиционер Уфимцев.

Двор Большова по-прежнему стоял наглухо закрытый. Возле высоких тесовых ворот слабый ветерок завихрял пыль. От нагретых солнцем железных крыш струилось в голубое небо жаркое марево. Пахло смолой и паровым дегтем. Под навесом, на полотне лобогрейки, скрывался от зноя Иван Якуня. Оказывается, он и еще двое мужиков все дни, что не было хозяина, охраняли двор. Только одно окно, выходящее к воротам, было раскрыто, и через него в полутьме горницы виднелась долговязая фигура хозяйского сына. Увидев подошедшую к воротам комиссию, Митрофан испуганно вскрикнул, всплеснул руками и скрылся. Однако тотчас же его белобрысая голова снова появилась в окне, отчетливо щелкнул курок берданки.

— Не подходи!.. Убью!..

— Но-но… ты смотри, парень, не балуй ружьем! — спокойно ответил ему Уфимцев, в свою очередь вынимая из кобуры наган. — А то вот я тебе как вдарю, будешь знать. Положи бердану!

При виде вооруженного милиционера Митрофан бросил ружье на подоконник и исчез. В глубине дома, где-то в дальней горнице, приглушенно заскулила Степанида.