Алая заря

Сеньор Кануто, ветеринар по профессии и мизантроп, был прелюбопытным типом. Жил он в домике на Патриаршем кладбище. Когда–то он был ярым анархистом и бродячим музыкантом, но теперь оставил и то и другое. Он ничего не читал — ни книг, ни газет — и, несмотря на это, знал кучу всякой всячины; это была ходячая энциклопедия по части разных практических знаний; будучи наделен живым умом и любознательностью, он впитывал в себя все, что ему доводилось слышать, потом это слышанное подвергалось всестороннему обдумыванию и затем уже делались определенные выводы. Во время своих одиноких прогулок ему удавалось решать человеческие проблемы самого головоломного и отвлеченного свойства.

Его индивидуализм был настолько силен, что даже общечеловеческий язык он приспособил к своему личному пользованию.

Когда он бормотал себе под нос: «Теории, аллегории, фантасмагории», — это означало, что чьи–то рассуждения кажутся ему чепухой и абсурдом.

Напротив, если он утверждал: «Это объемлет… очень даже объемлет», — значит, он был доволен.

Но когда он выражался так: «Ну, братец, припечатал, ну, приклеил — не оторвешь», — это означало высшую похвалу.

Он не только изменял смысл и значение слов, но, желая сделать их еще более непонятными, часто их усекал наполовину. Например, он говорил «служ» вместо «служащий», «куш» вместо «кушанье», «кур» вместо «курица», но этого ему было мало, и он к обычным корням прибавлял суффиксы по своему вкусу, и тогда у него получалось: «служ–арь», «кур–енция», «куш–ня» — и «буржак» вместо «буржуа».

Ребольедо считал сеньора Кануто своим ближайшим другом и отзывался о нем так: «Это один из немногих выдающихся умов Испании».

Летом обычно вся компания выходила подышать свежим воздухом.

В жаркие июльские и августовские вечера они отправлялись на бульвар Карранса, угощались там оршадом или лимонадом на льду и примерно в одиннадцать — в половине двенадцатого были уже дома.

Жизнь этих двух семейств и зимой и летом шла тихо и мирно, без особых радостей, но и без печалей.

III

Два брата. — Хуан рассказывает о себе. — Воспоминания о голодных годах и богеме

Мануэль провел брата вверх по лестнице, отпер дверь, и они вошли в столовую. Мануэлю было не по себе: приезд Хуана очень смутил его. Зачем он явился?

— У тебя здесь очень мило, — сказал Хуан, оглядывая опрятную комнатку с круглым столом посредине и стенным шкафом, уставленным бутылками.

— Да, неплохо.

— А где сестра?

— Сейчас придет. Не знаю, что она там делает. Игнасия! — позвал он из дверей.

Вошла Игнасия. Похоже было, что встреча с братом не только не обрадовала ее, но, наоборот, сильно взволновала. Игнасия привыкла к определенному укладу жизни, и теперь, когда в доме появился новый человек, смутная тревога овладела ею.

— А чья же это собака? — спросила она обеспокоенно.

— Собака моя, — сказал Хуан.

Когда вошла Сальвадора, он не мог скрыть удивления.

— Это наша приятельница. Она нам все равно как родная сестра. Живет с нами.

Сказав это, Мануэль заметно смутился. Сальвадора тоже казалась смущенной. Хуан поздоровался. Начался общий разговор, однако все чувствовали себя неловко, В этот момент в столовую шумно ворвался брат Сальвадоры. Хуан привлек мальчика к себе, не спрашивая, чей он. Мальчуган тут же стал играть с собакой. Скромность, проявленная Хуаном, смутила всех еще больше; щеки Сальвадоры зарделись так ярко что казалось, вот- вот вспыхнут огнем. Сказавшись занятой, она вышла.

— Ну, как же ты жил все это время? Чем занимался? — рассеянно спрашивал Мануэль.

Хуан заговорил о том, как он бросил семинарию, но Мануэль, обеспокоенный поведением Сальвадоры, плохо его слушал.

Потом он рассказал о своей трудовой жизни в Париже, где приходилось промышлять изготовлением всякого рода безделушек, вроде брелоков и колечек, заниматься в Лувре, в Люксембургском музее и лихорадочно работать дома.

Повествуя о жизни, он много говорил об искусстве; с восторгом отзывался о Родене и Менье. Однако Игнасия и Мануэль равнодушно слушали его излияния. Затем Хуан стал излагать свои эстетические взгляды: он хотел служить новому искусству, полнокровному, жизнеутверждающему. Гениальный француз и великий бельгиец уже создали своими собственными руками современную скульптуру; ему тоже хотелось отрешиться в искусстве ваяния от величавой сухости классических образцов, согреть его страстью, наполнить общественным содержанием — создать искусство для масс, искусство, доступное всем, а не только кучке избранных.

С жаром излагая свои идеи, Хуан не замечал, что разговаривает с родными на непонятном им языке.

— Ты уже где–нибудь остановился? — спросил Мануэль, воспользовавшись паузой.

— Да.

— Может быть, поужинаешь с нами?

— Спасибо. Сегодня не могу. Завтра. Который теперь час?

— Уже шесть.

— Тогда мне пора идти.

— Как же все–таки ты меня разыскал?

— Чистая случайность. Разговорился с одним приятелем скульптором. Его зовут Алекс.

— Я его знаю. Но откуда ему известно, где я живу?