Алая заря

— Да. В довершение всего как–то раз во время экзаменов я нарисовал очень грубую, очень обидную карикатуру на отца Пульпона, и кто–то из его друзей–приятелей показал ему рисунок. Однажды мы стояли у ворот семинарии, мирно разговаривали, и вдруг появился он. «Кто это сделал?» — спросил он, показывая мне рисунок. Все притихли. Я так и обмер. «Это ты сделал?» — спросил он меня. «Да, сеньор». — «Отлично, мы еще поговорим об этом». Признаюсь, от страха первое время я не мог спать, раздумывая над тем, как бы избежать возмездия. А потом мне пришла в голову самая простая мысль: не возвращаться в семинарию.

— Ну, о чем же говорится в твоих книгах?

— В них говорится о том, что такое жизнь, настоящая жизнь, та, которую мы не знаем.

— Чертовски интересно. И что же это за книги?

— Сначала я прочел «Парижские тайны», потом «Вечный жид», «Отверженные»…

— Это Вольтера?

— Нет.

Мартину не терпелось побольше узнать об этих книгах.

— Небось что–нибудь непристойное?

— Вовсе нет.

— Ну, расскажи, пожалуйста.

На Хуана книги произвели сильное впечатление, и он помнил все до мельчайших подробностей. Он начал с «Парижских тайн» и старался ничего не пропустить. Казалось, он сам пережил то, что переживали Сова и Латук, школьный учитель, князь Рудольф и Флор де Мари, и он подробно рассказал о каждом из них.

Мартин слушал как завороженный. От одного сознания, что книга была запрещена, рассказ приобретал еще большую привлекательность. К тому же Хуану удалось хорошо передать весь пафос велеречивых призывов автора к милосердию.

Ночь сошла на землю. Семинаристы вступили на мост. Под мощными аркадами шумела река, быстрая, мутная, грязно–желтая. Чуть поодаль она с грохотом низвергалась с плотины, щетинясь связками тростника и сухими ветками.

И когда молодые люди шли уже по улицам городка, Хуан все еще продолжал свой рассказ.

В окнах ветхих домишек, под пузатыми балконами бельэтажа, под кривыми карнизами горели электрические лампочки, и свет их отражался в черной воде сточных канав. Один шел и рассказывал, другой шел и слушал. Так они и шли кривыми улочками, минуя ненадежные мостики и неосвещенные перекрестки.

Вслед за героями Сю потянулась вереница персонажей Виктора Гюго: монсеньер Бьенвеню, Жан Вальжан, Жавер, Гаврош, Фантина, студенты и разбойники из кабачка дядюшки Минетта.

Все это людское сонмище закружилось перед глазами Мартина в каком–то диком шабаше.

— Кроме того, — сказал Хуан, — я прочел сочинения Марка Аврелия, «Записки» Цезаря и вообще узнал, что такое жизнь. А у нас никакой настоящей жизни. Словно мы и не живем вовсе.

Однако в нем снова заговорил бурсак, и он прибавил:

— Ну хорошо, скажи мне: ты веришь, что в наше время могут объявиться мыслители вроде святого Фомы Аквинского?

— Конечно! — убежденно сказал Хуан.

— И такой поэт, как Гораций?

— Разумеется.

— Тогда почему же мы о них ничего не знаем?

— Потому что нашим наставникам не угодно, чтобы мы о них знали. Сколько времени прошло с тех пор, Как писал Гораций? Почти две тысячи лет. Так вот, о Горациях нашего с тобой времени в семинариях узнают через две тысячи лет, хотя через две тысячи лет, наверное, не будет уже никаких семинарий.

Это несколько неожиданное заключение заставило Мартина призадуматься. Похоже, что Хуан говорил правду: перемены и превратности мира сего могли привести и к этому. Друзья ненадолго задержались на площади перед церковью. Мощенная булыжником площадь зеленела островками пробивающейся травы. Бледный электрический свет освещал почерневшие каменные стены, калитки, ламбрекены, ленты и завитки гербов, высеченных на входных дверях домов.

— Ты смелый парень, Хуан, — тихо сказал Мартин,

— Какое там смелый!

— Да, да, смелый.

Послышался бой церковных часов.

— Восемь, — сказал Хуан, — я иду домой. А ты вернешься в семинарию, не так ли?

— Да. Что–нибудь передать? не

— Нет, ничего. Если спросят про меня, скажи, что видел.

— Ты окончательно решил?

— Окончательно.

— Значит, не ждать тебя?

— Нет. Я уже решил и от этого не отступлю.

— Когда же мы увидимся?

— Не знаю. Когда–нибудь увидимся. Прощай!

— Прощай! Будь счастлив, желаю удачи!

Они пожали друг другу руки. Хуан, обогнув церковь, вышел на окраину и, пройдя мимо высокого креста, направился к мосту. Мартин свернул в узкий кривой проулок. Ему было грустно: мимолетное видение чужой яркой жизни смутило спокойствие его духа.

Хуан, напротив, шагал весело и решительно. Путь его лежал к станции. Глубокая тишина обволакивала окрестные поля; сияла луна в небе; над влажной землей поднимался голубоватый туман; только шум бурливой реки, падавшей с высокой плотины, нарушал покой мирной ночи.

Скоро вдали, сквозь пелену тумана, Хуан увидел свет электрического фонаря. Это была станция. На платформе — ни живой души. Он вошел в плохо освещенный зал, заваленный тюками и кожами. Между ними пробирался какой–то человек с фонарем в руках.

— Это ты? — окликнул он Хуана.

— Я.

— Что так поздно? Где ты запропал?

— Прощался с товарищами.

— Ладно. Багаж твой готов. Когда собираешься ехать?

— Сейчас.

— Хорошо.