Алая заря

— Будет вам, — прикрикнул на них Либертарий. — И это называются анархисты! Только и знают спорить, кто лучше: кастильцы или каталонцы. А еще хотят, чтобы исчезли все границы.

Мануэль засмеялся.

Все четверо прошли улицу Ареналь, миновали Пуэрта–дель–Соль и стали подниматься по улице Пресьядос.

— Меня тошнит от всего, что я здесь вижу, — начал снова Пратс. — Здесь все мертво… Вот в прежнее время у нас в Барселоне жизнь била ключом… хотя этот и не верит, — и он указал на Мадридца и затем продолжал, обращаясь к Мануэлю: — Мы занимались агитацией, а ведь это очень важно; мы устраивали конференции, на которых разбирали Библию; каждый вечер проводили собрания, посвященные толкованию того или иного положения нашей программы. Нам удавалось склонять на свою сторону студентов, буржуазную молодежь, и они начинали разделять наши убеждения. Помню, как на одном из таких собраний Тереса Кларамунт — она была тогда беременная — исступленно кричала: «Все мужчины трусы! Смерть мужчинам! Революцию сделаем мы, женщины!»

— Да, в то время барселонцы жили как в лихорадке, — подтвердил Либертарий.

— Вот именно! Повсюду проходили митинги, устраивались анархистские крещения, анархистские свадьбы, солдатам рассылались прокламации, призывавшие их к мятежу и к отказу ехать на Кубу, и в театрах мы кричали: «Смерть Испании! Да здравствует свободная Куба!»

— Рассказывай! — недоверчиво воскликнул Мадридец.

— Пусть вот он скажет!

— Это правда, — отозвался Либертарий. — Были дни, когда полицейские даже не осмеливались выступать против анархистов; в центральном кружке каретников, в клубе «Разящая кирка» и в некоторых других местах, прямо в шкафах, у всех на виду, лежали бомбы и бутылки с взрывчатыми веществами — бери кто хочешь!

— Ужас какой–то! — воскликнул Мануэль.

— Бомбы были что надо, — прибавил Либертарий. — Одни в виде апельсина, другие в виде груши, были и стеклянные, в форме шара, начиненные осколками стекла.

— Мы называли их «ходульками», — продолжал Пратс, — здешние ребятишки называют так специальные детские коляски… Помнишь, — обратился он к Либертарию, — когда мы шли компанией и встречали знакомых, то приветствовали их криком: «Salut у bombes d'Orsini!» [Привет и (да здравствуют) бомбы Орсини! (каталанск.)] Однажды, воскресным вечером, нас собралось больше двухсот человек, и мы решили всем скопом пройтись по Рамбле, разбрасывая направо и налево бомбы.

— И ничего из этого не вышло, — сказал Мадридец. — Я вообще считаю, что каталонцы трусоваты для таких дел.

— Вот уж нет! — вступился Либертарий. — Они храбрый народ.

— Может быть, и так, — возразил Мадридец, — но я говорю это потому, что сам работал в Барселоне, когда разорвалась бомба на Камбьос Нуэвос, и воочию убедился, чего стоят хваленые каталонские анархисты. В Монжуич начали сажать людей, и вы бы видели, какая поднялась паника. Все эти молодчики, строившие из себя отчаянных террористов, которым все трын–трава, драпали, как зайцы. Одни подались во Францию, другие разбежались по деревням, а те, кто попались, быстренько отреклись от анархизма и объявили себя кто федералом, кто свободным мыслителем, кто регионалистом. И ни одного анархиста. Хоть бы совесть поимели.

— Ты не прав, — сказал Либертарий.

— Нет, прав. Ни одного порядочного человека.

Они спускались по Широкой улице и встретились с Карути; тот шел, сгорбившись, кутаясь в рваный плащ, и от него сильно пахло эфиром.

Карути поздоровался, крепко пожав всем руку.

— Я от Авельянеды, — сказал он. — Это удивительный человек. Он недавно купил маленькую собачку и вставил зубы. Так что с деньгами у него не густо, но он мне говорит: «Пойдем поужинаем в Бомбилью». Поужинали. Я читал стихи папа́ Верлена, он начал читать свои, но новые зубы сильно ему мешали. Он хотел было прочесть свою поэму «Безутешные», начал декламировать и вдруг говорит: «Одну минутку», — тут же запустил палец в рот, вынул вставную челюсть, швырнул ее в окно и продолжал читать.

И с каким жаром, с каким увлечением он читал! При этом какое благородство в жестах! Как красиво и свободно он держался! Да, это замечательный поэт, — убежденно заключил Карути.

Теперь уже впятером они продолжали путь по Широкой улице. Перед зданием фабрики, неподалеку от квартиры Мануэля, компания остановилась. Через огромные окна можно было видеть ярко освещенный просторный цех, большие черные маховики, вращавшиеся с оглушительным шумом, и стальные регуляторы Уатта с движущимися шарами, которые то далеко расходились, то снова сходились.

— Ты уже уходишь? — обратился Либертарий к Мануэлю. — Вечер такой чудесный!

— Я только зайду домой сказать, чтобы меня не ждали.

Стараясь не шуметь, он быстро поднялся по лестнице и прошел в столовую.

— Я еще погуляю, — сказал он Сальвадоре.

— Хорошо.

— А как Хуан?

— Уже лег.

— Ты тоже ложись.