Аламут

Он никогда не сможет стать для нее тем, чем был Аллах. Это знание было болью. У него был свой Бог, но не столь близко к душе. Душа была полна тем, что Айдан любил. Его брат; его родные; его возлюбленная в Алеппо; его далекая зеленая страна. И Марджана.

Он дал ей то, чего она хотела от него, и она была довольна. Острота ее одержимости притупилась, жар страсти охладился. Он, который испытывал меньше желания, который был скорее любимым, чем любящим, теперь расплачивался за то, что было, прежде всего, его грехом. Он смотрел на нее и знал, что после этой ночи ни одна смертная женщина не сможет так завладеть им.

Марджана встала от молитвы и улыбнулась Айдану, широко и озорно, почти усмехнулась. До этой ночи он никогда не думал, что она способна на озорство. Она бросилась в подушки и целовала его до тех пор, пока он не почувствовал, что задыхается.

Она резко отпрянула назад. Он лежал и пытался дышать. Ее хорошее настроение приугасло. Она положила ладонь на его сердце, словно для того, чтобы убедиться, что оно здесь, с силой бьется там, где у смертного человека нельзя почувствовать это биение. Ее глаза скользили по его телу, медленно, не пропуская ни одной части.

— Такой красивый, — пробормотала она.

Она рывком поставила его на ноги, сунув ему в руки сверток. Его одежда. Пока он одевался, она принесла еду, и попыталась заинтересовать ею Айдана. Вечный хлеб, финики и сыр пустыни, и для него разбавленное водой вино, а для Марджаны — чистая водя из источника.

— Тебе понадобится сила, — сказала Марджана, — чтобы выдержать противостояние с Синаном.

Айдан подавился глотком вина. Она не заметила этого. Она ела, как воин перед битвой, мрачно хмурясь в пустоту.

— Но, — возразил Айдан, — так скоро… мы едва… мы не сможем сделать это сейчас!

— Мы сможем.

Это могло бы дойти до него и много раньше. Она была Рабыней Аламута. Чтобы исполнить клятву франка, она должна была нарушить то, в чем поклялась сотни лет назад своему господину. Неважно, что она приняла служение по своему желанию и теперь еще сильнее желала освободиться от этого служения. Чем бы это ни было для него после нескольких месяцев усилий, для нее это было бесконечно больше.

— Не обманывай себя, — сказала Марджана. — Задолго до того, как я увидела тебя, я устала от своего рабства. Ты просто видишь конец этого, бунт, к которому я шла с тех пор, как я оставила Аламут.

— Но сделать это для меня, для неверного…

— Для существа моего племени, с которым я заключила сделку.

Все в ней было холодно и твердо. Айдан отставил пустую бутылку и поднялся.

Она вложила что-то в его руки. Пояс, который он отлично знал, и висящий на нем меч, и пара кинжалов. Он медленно застегнул пояс. Его пальцы погладили рукоять меча, который, вернувшись, снова стал как бы частью его тела; и с меньшей радостью Айдан дотронулся до кинжала, который он извлек из сердца Джоанны.

— Это твой, — сказал он.

Она качнула головой.

— Нет. Это твой трофей. Пусть Синан увидит его и поймет, что даже я не непобедима.

Рука Айдана сжалась на рукояти кинжала. Он заставил пальцы разжаться. Марджана ждала. Он глубоко вздохнул и стал с ней рядом. Она взяла его за руку, не ради ласки; но когда ее пальцы сплелись с ее, ее пожатие на миг стало сильнее.

Ее могущество раскрылось. Это была вспышка воли, промедление в середине; шаг, поворот, напряжение тела и духа, вокруг и внутри.

Это закончилось едва ли не прежде, чем началось. Айдан судорожно вздохнул и едва не упал, Марджана поддержала его, почти без усилия.

Горный Старец сидел в своем облетевшем саду, спокойно, как будто ждал их. Его фидави стояли вокруг него на страже: полукруг юнцов в белом, с глазами, видящими только рай; и вратами туда была смерть.

Марджана не простерлась перед ним, не воздала ему ни почестей, ни уважения. Он посмотрел на нее и почти улыбнулся.

— Ты хорошо сделала, — промолвил он, — что сохранила моего пленника для меня.

Айдан шагнул было вперед, но ее рука остановила его. Он замер, стиснув кулаки.

— Он был моим, — сказала Марджана, — до того, как стал твоим.

— То, что принадлежит служанке, принадлежит и господину.

— Я тебе не служанка.

— Значит, рабыня. Как ты долгое время считала нужным называть себя.

— Я отрекаюсь от этого. Мусульманин не может поработить мусульманина.

— Насколько я помню, — возразил Синан, — ты едва не заставила меня принять тебя.

— Каково принуждение: я отдала все свое могущество в твои руки и назвала тебя господином, если бы ты принял меня ради Дела, подобного тому, что утратил Аламут. Они, — ядовито-резко уточнила она, — были слишком глубоко поглощены ликованием по поводу наступления Золотого Века. Они погрязли в вине, совокуплениях и безумии, в глумлении надо всем, что составляет основы нашего порядка.

— А разве я тоже глумился над тем, что мы свято хранили?