Алатырь-камень

Словом, сейчас или никогда, поскольку еще три-четыре года – и рязанец войдет в такую силу, что его уже ничем и никак с трона не сковырнешь.

Ничего этого Константин толком не знал. Его люди, включая того же Любомира, сидевшего в Киеве, имели подходы к княжескому терему и своих доверенных людей в нем самом, но все они были далеко не из ближнего круга, а потому ничего путного сообщить не могли.

Заговорщики учли и то, что царь, даже в бытность свою рязанским князем, непозволительно много знал о том, что происходит в Киеве, Галиче, Смоленске и так далее. Позволить ему теперь эту роскошь было никак нельзя, так что все переговоры либо велись в уединенных и совершенно недоступных местах, либо письменно, через гонцов, которых тоже отправляли с большими предосторожностями.

Однако всего не предусмотришь. Как ни старайся, все равно случайность, подобно шустрой проворной мыши, найдет щелочку, чтобы забраться в хранилище тайн, а уж там как повезет.

Так уж случилось, что аккурат перед селищем Слана и именно в то время, когда он там уже гостил, захромала лошадь очередного гонца, который ехал из Киева в Смоленск с тайной грамоткой. Пускаться в дальнейший путь всего с одной лошадью, не имея сменной, было неразумно, а возвращаться обратно в Киев тоже желания не было. К тому же боярский сын был на редкость суеверен и хорошо помнил примету, которая сулила всяческие беды тому, кто вернется с полпути.

Гривны у гонца имелись, но неказистые лошади смердов с отвислым крупом, выносливые на пашне, но не быстрые в беге, его не устраивали. Опять же если бы он был из простых дружинников, тогда еще куда ни шло. Но гонец Бухтень происходил из славного боярского рода Немитичей, которые верой и правдой служили еще прадеду теперешнего князя Ростиславу Мстиславичу [119] и его деду – буйному и неукротимому нравом Рюрику Ростиславичу [120] , несколько раз въезжая вместе с ним в Киев. Так что умалять свое достоинство, садясь на лядащую крестьянскую кобылу, ему очень не хотелось.

Всю жизнь он изо всех сил стремился к тому, чтобы люди обращали внимание на его ум и прочие душевные достоинства, а не на телесные изъяны, из-за которых он и получил столь обидное прозвище [121] еще в глубоком детстве. Теперь у него была замечательная возможность отличиться перед юным смоленским князем, и упускать ее из-за досадной случайности с захромавшей кобылой Бухтень не собирался.

Не будь у Слана красавца-коня, гонец, оказавшись на безрыбье, прихватил бы какую-нибудь из деревенских лошадок, но он уже приметил жеребца, который подходил ему как нельзя лучше, и решил во что бы то ни стало купить именно его.

Слан поначалу и слушать не хотел о продаже, но, когда словоохотливый Бухтень разговорился, убеждая его в важности своей миссии, призадумался и пригласил его в хату. Не зря Константин предупредил Слана еще перед его отъездом на родину, чтобы тот был поосторожнее. Грамотку, мол, повезешь тайную, так что держи ухо востро.

– Да и вообще зол киевский князь на моих людей, – добавил Константин. – Так что ты там помалкивай, что у меня на службе. Чую, что там скоро гроза разразится, что в Киеве, что в Смоленске, вот только когда именно – пока неведомо. А отца с матерью, и сестру ты лучше с собой забери, когда уезжать станешь. Так-то оно поспокойнее будет. Да и сам… стерегись.

Потому Слан и решил выведать, что везет гонец и кому. Может, как раз об этой грозе и идет речь в послании, которое приказано доставить Бухтеню?

Дальнейший разговор проходил уже за столом, где пили много и старательно. Бухтень надеялся уломать собутыльника, склонив его к продаже жеребца, а Слан задался целью выведать, зачем тот ехал в Смоленск и к кому.

– Ежели бы я точно знал, что мой конь тебе для дела нужен, тогда конечно, – лениво цедил хозяин хаты. – А так, чтоб перед девками покрасоваться, нет, не продам.

– Да я… да мне… – пыжился боярский сын. – Жаль, не могу сказать, с чем я еду и что везу, а то бы ты мне его и вовсе даром отдал бы. Одно поведаю – нельзя мне без заводной лошади. Путь больно уж дальний.

– То, что не можешь сказать, – понимаю, – гнул свою линию Слан. – Это хорошо, что имя зазнобы попусту трепать не желаешь. А с чем – оно и так ясно. Плат поди шелковый ей везешь или колты баские – вот и вся разгадка.

– Да какая зазноба?! – возмущался Бухтень, когда опустела вторая братина. – Сказано же, далече мой путь лежит. Аж в Смоленск. И нет у меня никаких колтов и никакого плата.

– Смолянки – бабы справные, – соглашался Слан. – Помню, была как-то у меня смолянка, ох и жаркая деваха. А что колтов ей ты не купил, тоже правильно. Избалуешь бабу, после хлопот не оберешься.

После третьей опустевшей братины Слан знал не только то, к кому именно едет гонец, но и зачем, а после четвертой непременно увидел бы самое веское тому доказательство – грамоту, если бы гость, окончательно окосевший от хмельного меда, сумел справиться с шапкой, в которую была вшита грамотка. Но он не вовремя заснул, и Слану пришлось лезть за ней самому.