Альбедо (СИ)

Все же попал. Раствор потек в прозрачный цилиндр, и Генрих перестал дышать, лишь слышал, как надрывно колотится его сердце, да потрескивают свечи в канделябрах.

— Простите, — сказал Томаш и, вместо того, чтобы уйти, лишь шире распахнул дверь. — Но здесь немедленно требуют вашей аудиенции.

— Требуют?!

Генрих развернулся и замер, узнав рядом с камердинером затянутый в сутану силуэт.

— Просят, ваше высочество, — мягко поправил епископ Дьюла, отодвигая слугу плечом. — Но просят настоятельно. Так уделите мне немного драгоценного времени.

Генрих не поднялся навстречу, и присесть не предложил. Но это нисколько не обескуражило гостя.

— Для начала, позвольте поздравить вас с возвращением, ваше высочество, — продолжил епископ, спиной закрыв дверь. — Хотя я и был против вашего отъезда.

— Я знаю, — неподобающе резко ответил Генрих, выпрямляя спину. — Как удачно, что такие решения принимать не вам.

— Конечно, — Дьюла склонил лоснящуюся, как спинка жука, макушку. — Я пришел напомнить о будущей Рождественской мессе. Надеюсь, вы почтите свой народ присутствием?

— Мое присутствие куда полезнее в казармах и госпиталях, чем на мессах.

— Очередное заблуждение, продиктованное гордыней.

— Оно продиктовано здравым смыслом. Вы пришли снова напомнить о долге? — Генрих позволил себе снисходительную усмешку. — Уверяю, о нем я не забывал ни на минуту и приму уготованное с честью, как подобает потомку династии Эттингенов.

— Слова, достойные Спасителя, — учтиво поклонился Дьюла. — Не ожидал, что мы так быстро достигнем взаимопонимания, ваше высочество.

— Значит, я сэкономил мое и ваше время, — Генрих повернулся к нему спиной и принялся расстегивать манжету. Руки дрожали — от нетерпения или сновавшего по жилам пламени, — он не пытался скрыть. Какая к черту разница? Пусть довольствуется ответом и уползет обратно в свою каменную берлогу, пропахшую ладаном и бумажной пылью, хранящую мумии давно отживших законов и низвергнутых догм!

— Вы напрасно ищете во мне врага, — заговорил епископ, и от звука его голоса — вкрадчивого и тихого, как шорох крыльев, — на шее высыпали мурашки. — Ваше высочество, я крестил вас в купели нашего собора; я видел ваши первые шаги и вместе с вами учил Священное Писание; я был рядом, когда вы лежали в горячке после встречи с Господом…

Генрих закаменел. По глазам — огненной вспышкой, как когда-то. Под кожей растекся кусачий огонь.

— Это был несчастный случай, — выцедил он, не оборачиваясь, но спиной ощущая внимательный взгляд. — Шаровая молния… я слышал о подобном. Одного старого егеря ударило молнией на охоте. Егерь остался жив, у него выпали все зубы, но через короткое время вылезли новые. Другой пастух после удара молнией стал совершенно невосприимчив к холоду и даже в лютые морозы выходил на пастбища в одной лишь поддевке. Я слышал о крестьянине, который мучился страшными болями в желудке, но после попадания молнии, которая вошла ему в грудь и вышла со спины, боли полностью прекратились…

— Ибо неисповедимы Его пути! — подхватил Дьюла, и полы сутаны противно зашелестели по паркету. — Никто не знает, когда и в каком виде явится Господь своим детям, кого покарает, а кому дарует исцеление! Вы же, ваше высочество, были отмечены Им для великой миссии самопожертвования ради спасения вашего народа!

— Если вы так ратуете за спасение народа, ваше преосвященство, то почему мешаете? — Генрих, наконец, обернулся и вздрогнул, напоровшись на немигающие глаза епископа: в них совсем не отражался свет. — Вы против строительства новых школ и госпиталей? Что ж, я понимаю ваши опасения! Но это не вас, а меня с отрочества учили, как стать богом и Спасителем для своего народа, а до того — как быть императором. И в своих действиях я готов отчитываться только перед собственным отцом, — скрипнул зубами и добавил, — ну и перед Господом, если хотите. Но не перед вами!

Лицо Дьюлы пересекла улыбка.

— Теперь я вижу совершенно четко, что вашими устами говорит гордыня, — печально заговорил он, и Генрих скрипнул зубами от негодования. — А это, ваше высочество, страшный грех! Смирение! — Дьюла поднял сухую руку, и рубиновый перстень кроваво мигнул в полутьме. — Вот, что отличает доброго христианина! Смирение и почитание законов Божиих, от которых вы, ваше высочество, так своенравно отрекаетесь.

— Я отрекаюсь от глупости и мракобесия! — хмуро проговорил Генрих. От напряжения сводило мышцы, жар то накатывал, то отступал, оставляя за собой противный озноб. Надо бы сказать истопникам, пусть не жалеют угля! Или это от Дьюлы так ощутимо тянуло холодом катакомб и декабрьской стынью? — Отрекаюсь от всего отжившего во имя прогрессивной науки!

— А именно этим и занимается ваш ютландский друг? — вкрадчиво поинтересовался епископ. Скользнув от книжного шкафа вдоль стены, остановился возле Brahmaea Wainwrightii — подарка Натаниэля. — Любопытно, что вы заговорили об этом сами, потому что я как раз собирался отдать распоряжение об аресте.

— Чьем аресте? — Генрих вскочил. — Натана?!