Альбедо (СИ)

У дверей как водится — пара рослых гвардейцев, их лица бесстрастны и пусты. А вот у долговязого медика, похожего на пугало в наспех накинутом развевающимся сюртуке, лицо сморщено беспокойством.

— Без согласования, сеньор? — с отчетливым костальерским акцентом осведомился тот и замахал смехотворно маленькими, точно дамскими ручками. — Не можно, нет-нет! Его величеству необходим покой, он очень слаб. Нельзя…

— Вы ведь знали, что я возвращаюсь в Бург, — ответил Генрих, досадуя, что даже в болезни отец отгораживается дверями, гвардейцами, личными секретарями и медиками. — Мне нужно видеть его, — и, перехватив настороженный взгляд, смягчился: — Поймите, герр Лоренсо, я беспокоюсь сейчас не как Спаситель или наследник. Как сын.

— Конечно, сеньор Спаситель, — с облегчением ответил медик, светлея лицом. — Пять минут вас устроит?

— Пяти будет достаточно, — устало заверил Генрих и боком протиснулся в пропахший лекарствами полумрак.

Отец не спал. По крайней мере, правый глаз был открыт, но видел ли вошедшего? Генрих не был уверен. Он приблизился к кровати справа, ступая от одного светового пятна к другому и все еще пошатываясь от слабости, и чувствовал, как шею опаляет жар свечей. Подумал: а промаслена ли мебель так, как в его собственных покоях? Подумал: почему отца перенесли именно сюда, в морозно-белую спальню с огромными фарфоровыми вазами и крохотными окнами под потолком? Споткнулся о пуфик, рассердился, отпихнул ногой, но тут же опомнился и, подтащив пуфик к кровати, опустился на него, неудобно подогнув колени.

— Отец…

Слово беззвучно упало в ворох подушек и одеял. Больной не пошевелился: восковая желтизна лица пугающе контрастировала с белизной наволочки и мокрого полотенца, прикрывающего лоб.

А жив ли вообще?

Бросило в горячую дрожь. Протянув руку, Генрих задержал ее на весу, сглотнул и спрятал руки за спину, так и не дотронувшись до больного, но с облегчением заметив, как приподнялась и медленно опала его грудь.

— Я снова не вовремя, отец, — проговорил Генрих, косясь на изголовье, на кувшин с изогнутым носиком, на нагромождение пузырьков, неосознанно выискивая, но не находя наклейку с пометкой «Morph…», вздохнул и продолжил: — И снова с плохими вестями. Хотя куда уж хуже? Вы — здесь, в этой жуткой комнате… я и не подозревал, что в Ротбурге есть настолько белая комната, она похожа на склеп… — осекся и мотнул головой: — Вздор! Я несу вздор, и пришел совсем не для этого. Мне предложили регентство…

Генрих умолк, встревоженно вглядываясь в восковое лицо: левое веко по-прежнему опущено, угол рта теряется в пепельной бакенбарде. Вдох. Выдох. Одеяло приподнималось и опадало. Отец, не мигая, смотрел мимо сына, и на какой-то миг Генриху подумалось, что это и не его отец вовсе, что его заменили механической куклой, и кто-то, спрятавшийся за голубыми портьерами, вращает зубчатое колесо, чтобы кукла дышала, моргала, создавала видимость жизни.

Забывшись, Генрих накрыл ладонь отца своей, но за кожей перчатки не почувствовал ни тепла, ни жизни, и волна раздражения накатила с новой силой.

— Я знаю, что вы против, — быстро сказал он. — Вы всегда были против моего вмешательства в государственные дела и не хотели бы видеть меня на престоле. Возможно, я не достоин, и пора оставить попытки понравиться вам. Но все-таки я подпишу согласие, — рука отца дернулась, глазное яблоко прыгнуло под опущенным веком, и Генрих повысил голос: — Да, подпишу! Пусть вы считаете, что при мне империя развалится на части, но без меня она развалится еще быстрее. Так пусть появится хотя бы надежда! Отец?!

Генрих наклонился и ощутил надсадное дыхание. Рот кайзера кривился, точно пытался вытолкнуть хоть слово, с нижней губы тянулась слюна. Генриха захлестнуло смесью жалости и стыда. Отпустив безвольную отцовскую руку, повторил уже тише:

— Хотя бы надежда. Простите мне эту попытку…

Коснулся губами щеки — сухой и тонкой, будто пергамент. Поднявшись, без оглядки дошел до дверей и сказал поджидающему медику:

— Он не должен умереть. Лечите, чем хотите… хоть закладывайте душу дьяволу, но сохраните жизнь! — помедлил и добавил тише: — Когда станет лучше — переведите в другую спальню. Эта невыносимо тосклива.

Часы пробили шестой час, а ночь не собиралась заканчиваться. Генрих уже не помнил, когда он умер и когда воскрес, и все больше увязал в безвременье как мотылек в паутине. А пауки поджидали в зале заседания: министр внутренних дел и министр иностранных дел, министр финансов и военный министр, начальник генерального штаба и прочие, прочие…

Они сидели за длинным столом, забыв о семьях и отдыхе, совещались до синяков под глазами, до устало опущенных рук. Кстати, рука у графа Рогге — на аккуратной перевязи, и Генрих, дотронувшись до собственных бинтов, шагнул, было, влево — туда, где сидел в свой первый и последний раз, до отъезда и череды неудач, еще в прошлой жизни, — но место оказалось занято графом фон Рехбергом. Натолкнувшись на его внимательный взгляд, Генрих опомнился и тяжело опустился в кресло под огненным имперским гербом, рядом с его преосвященством Дьюлой.