Альбедо (СИ)

— Сюда не часто заглядывают гости, — вновь заговорил Дьюла, проводя ладонью по ажурным узорам кованой решетки саркофага — диковинным птицам и зверям с драконьими хвостами, цветам с бриллиантовой росой на позолоченных лепестках, ощеренным пастям химер. Его голос, приглушенный и падающий, словно в вату, вызывал у Генриха неконтролируемый страх. — Ваш батюшка бывал дважды: на смерть собственного отца и после вашей инициации. Хотел просить совета у мертвецов. Хотя от Спасителя не остается ничего, кроме его сердца. Они хранятся здесь, — погладив крышку саркофага, дотронулся до трех мраморных шкатулок. — Сердце Генриха Первого, Генриха Второго и Генриха Третьего. А скоро к ним добавится и четвертое. — Он ухмыльнулся в открытую и добавил. — Ваше. — После чего качнул головой и закончил: — Ваш отец это понимал. Но ему, как и вам, некуда было идти. Надеялся на чудо, хотя настоящее чудо уже зарождалось внутри вас. Он не принял его. Глупец!

Слово прозвучало, как выстрел, и Генрих подался вперед.

— Вы говорите… о моем отце, — сжимая кулаки, выдавил он. — Попрошу соблюдать приличия!

— Вы гневаетесь? — все с той же рассеянной улыбкой произнес Дьюла. — Не нужно, ваше высочество. Гнев — смертный грех. Ваш доблестный предок это понимал. Взгляните!

Точно в дурном сне Генрих различил выбитую в бронзе надпись:

«Гнев есть погибель. Вспыхнув, унесет жизни невинных».

— Так и случилось, — продолжил епископ. — Невинные разделили судьбу своего монарха. Потому они здесь.

И, повернувшись, взмахнул рукой — словно счистил пелену с глаз.

Тогда Генрих увидел.

Их действительно было сорок: расставленных вокруг саркофага, черных, как смоль, облаченных в рыцарские латы.

— Остхофф и Рогге…

Высотой в два человеческих роста, каждый с фамильным гербом.

— Рехбер и Крауц…

Лица некоторых скрыты забралами, другие несли узнаваемый отпечаток рода.

— Штейгер и Зорев…

Сейчас неподвижных, но оживающих, когда пробьет полночь.

— Приближенные Генриха Первого. Черная свита. Они первыми познали силу Божьего гнева, и распространили его дальше, как заразу. Вы видите, ваше высочество, как страшны их лица? Видите язвы на шеях и руках? — голос Дьюлы скрипел, ввинчивался в висок, погружал в безумие, и четки снова хрустели меж пальцами — щелк, щелк. — Чумные бубоны мазали снадобьем из змеиного яда и измельченных лягушек, вырезали и прижигали каленым железом. Эти фигуры несут на себе отпечаток эпидемии, едва не уничтожившей Священную империю. Эти лица — копии, снятые с посмертных масок. Взгляните на них внимательнее, ваше высочество!

Генрих взглянул и почувствовал дурноту. Коснулся дрожащими пальцами воротника шинели.

— До… вольно, — прохрипел он. — Я не хочу…

— Вы узнаете их, не так ли? — в голосе Дьюлы — ни капли жалости, бусины четок все с тем же отвратительным звуком перекатывались в руках. — Как часто видели их потомков на балах? Обменивались любезностями? Пили с ними на брудершафт? Каково было целовать ту, чей далекий предок сейчас стоит здесь, напротив вас, с обезображенным чумными язвами лицом?

— Замолчите!

Генрих рванул ворот, и пуговицы отскочили, зацокали по мрамору, посверкивая круглыми боками.

Нет воздуха. Душно! Морфия бы!

— Вы ведь хотели увидеть, — с издевкой выговорил Дьюла, назойливо пробиваясь сквозь болезненный звон. — Так смотрите. Законы, о которых вы отзываетесь так небрежно, но по которым уже много сотен лет живет вся ваша династия, находятся здесь.

Епископ хлопнул ладонью по саркофагу, и что-то внутри загудело, зазвенело, или это мигрень разрывала на части голову?

Высеченные в бронзе буквы обжигали роговицу:

«Каждый кует свое счастье».

«Светя для блага народа, сгорай!»

«Прежде, чем исцелять других, исцелись сам».

«Императоры рождаются и умирают, но Авьен будет стоять вечно…»

Генриха скрутило судорогой. Оборвав последние пуговицы, он зашелся кашлем, давя рвотный позыв и сплевывая кислую слюну.

— Эти слова… так же пусты… как этот саркофаг, — с натугой выговорил он, вытирая рукавом подбородок и губы. — Но я постараюсь… исправить упущение.

И рывком выхватил револьвер.

Дьюла отступил — но скорее, от неожиданности.

— Ваше вы… — начал он, и кадык несколько раз дернулся над белым воротником.

— Молчите и… не двигайтесь, — просипел Генрих, держа револьвер обеими руками и безуспешно пытаясь унять дрожь. — Иначе я убью вас.

— Вы ведь Спаситель, — голос епископа скрипнул, будто ножом по металлу.

— Не убийца.

— Я убивал оленей и кабанов, — возразил Генрих, втайне радуясь, что перчатки не дают соскользнуть мокрым пальцам с крючка. — А вы куда хуже… чем олень или кабан. Вы паук, ваше преосвященство. Сосете кровь из прихожан… Плетете интриги за спиной моего отца, закрываете больницы и школы! Авьен задыхается в ваших сетях! Всем будет свободнее дышаться без вас!

Дьюла выпрямился, и его лицо закаменело.