Альбигойский Крест. На Тулузу!

Прямо скажем, что известие о сожжении и разграблении одной из главных катарских святынь повергло в уныние гарнизон осажденной Тулузы. Но, помимо уныния, возникли разногласия, долгое время дремавшие в умах сеньоров-южан и местного населения, уставших от долгой, кровопролитной и бессмысленной войны двух религий. Рыцарство постепенно отходило ото сна, открывало глаза на реальное положение вещей и с ужасом осознавало, что новая власть, пришедшая с севера Франции вместе с крестоносцами Симона де Монфора, не находит для них места в своем укладе. Знатные сеньоры, предки многих из которых были участниками и героями Первого крестового похода, вместе с новой религией, позволявшей им безнаказанно грабить монастыри, аббатства и церкви, лишились древних родовых владений, став изгоями в родном краю Окситании.

Но, кроме рыцарства, была и другая, большая и значимая группа, состоявшая из местного населения, у которого кроме дома и клочка земли не было ничего. Вилланы, жившие доходами от виноделия и хлебопашества, оказались совершенно беззащитными перед лицом крестоносного нашествия, не щадившего никого во имя торжества католицизма. Вместе с крестоносцами пришли крестьяне и горожане из северной Франции, Германии и Италии, занявшие опустевшие селения и заменившие туземцев.

И вот, после удачного, наглого и неожиданного для всех рейда крестоносцев против Сен-Феликс-де-Караман Тулуза зароптала. Сначала, тихо и еле слышно, воровато оглядываясь по сторонам. Потом, все смелее и смелее. Жители словно проснулись и увидели, что катары, их вожди и армия, из-за которых они столько натерпелись от врагов, гибли тысячами, голодали и лишались крова, вовсе не собираются вступать с врагом в решительную схватку, перекладывая на плечи народа, измотанного войной, все новые и новые невзгоды.

Дон Жильбер де Кастр, Пьер-Роже де Мирпуа и многие другие знатные катарские предводители почувствовали себя несладко, ловя на себе, косые и зачастую злобные взгляды беженцев. Катарская гвардия, словно нарочно, разместилась в западной части города, именно в той части укреплений, которые не соприкасались с позициями крестоносной армии сенешаля де Леви.

И вот, наконец, настал день поединков, которые бросили герольды крестоносцев графу де Сен-Жиль и остальным предводителям. Уклониться не мог никто. Старый Раймон понимал, что отказ от смертельной схватки может всколыхнуть население осажденной столицы, став последней каплей, переполнившей чашу терпения и мучений жителей. Сражаться насмерть с сорокалетним сенешалем Раймон не желал, осознавая, что разница в возрасте сделает из него легкую мишень для боевого ланса или меча Ги де Леви, а рисковать жизнью своего единственного сына и наследника он боялся.

Раймон проснулся рано, пожалуй, чересчур рано. Нервы, расшатанные постоянными страхами, унижениями, увертками, лавированиями между двух огней, годами и изнурительной войной, давали о себе знать. К тому же сон, увиденный старым графом, просто вывел его из состояния душевного равновесия, заставив несколько раз просыпаться посреди ночи в поту.

Граф долго ворочался, пытаясь заснуть, но сон возвращался к нему вновь и вновь, заставляя в ужасе вздрагивать и просыпаться. Простыни и подушки промокли от его холодного пота, доставляя дополнительные страдания.

Раймон свесил ноги с постели, опустил голову на грудь и вспомнил сон, мучавший его всю ночь:

«Он шел по своему дворцу. Шел по темным, безлюдным и пыльным коридорам, не встречая ни единой души. Свет, лившийся в окна (был яркий день), вместо тепла обдавал тело графа могильным холодом, заставляя его ежиться и прятать руки в карманы камзола. Он с шумом раскрывал тяжелые двери комнат, тщетно ища кого-нибудь из челяди, слуг или придворных. Но, только скрипы дверных петель, да гулкие шаги многократным эхом отзывались Раймону. Наконец, он вошел в большую залу дворца, надеясь встретить там людей. Но, несмотря на яркий свет, лившийся из залы в темный коридор дворца, старый граф не нашел там никого…

Хотя…

Лучше бы он, действительно, не нашел там никого! На его родовом троне… сидел король Филипп, одетый, почему-то, в кожаный фартук мясника. Вплотную к трону был придвинут большой дубовый стол. Руки, лицо, фартук и торс короля Филиппа были забрызганы чем-то красным…

Граф подошел ближе и вздрогнул: это был свежая кровь! Человеческая кровь!

– Ваше величество… – произнес граф не своим голосом, – какая неожиданная встреча…

Филипп оторвался от разделки туши, человеческой туши, поднял свой ледяной взор на графа. Раймон похолодел, онемел и окаменел, с большим трудом удерживая себя от того, чтобы не увернуться от взгляда короля.