Альбион и тайна времени

О, да, милая Пегги, все довольно просто, так просто, что сложно передать и объяснить, зачем все же такое множество народу во всем мире так озабочено такими пустяками, как одежда. Я уже не говорю о своей стране, где в последние годы стали складываться весьма своеобразные обычаи и требования в отношении быта и одежды. Мне не хочется осуждать людей, переживших Великую Отечественную войну и множество других трудностей и тягот, в их естественных желаниях выглядеть ярко, красочно, нарядно. Не хочется осуждать их и в стремлении более печальном, нежели смешном, — быть одетыми «по-заграничному». Наша торговая система пока еще не дает возможности людям без особых усилий удовлетворить такое, в сущности, житейское желание и даже необходимость: купить что хочется. От этого сильно изуродовано у нас понятие этого «хочется». Хочется пестрой, грубо размалеванной синтетической ткани на платье, потому что ее нет в магазинах, и никто не может объяснить, что «по-заграничному» это как раз в хлопке и во льну, в шелку и шерсти, которые у нас продаются в изобилии. А то, что мы понимаем под «заграничным», не что иное, как наидешевейшая продукция, выбрасываемая на западные рыночные развалы, где толпами бродят туристы со своей мелочью в карманах.

Моя семья плыла в отпуск на теплоходе «Балтика». В первый же вечер на палубе познакомилась я с Мишей из Бирмингема. Трехлетним ребенком он был угнан в Германию с матерью и — типичная судьба невольного эмигранта — менял страны и города, наконец осел в Англии, женился, образования не получил, работает разнорабочим. Миша «плыл» в поселок Белая Калитва под Ростовом, где его жену и двоих детей с нетерпением ждали родственники. Вся семья волновалась. Жена-англичанка, ни слова не говорящая по-русски, зазвала меня к себе в каюту и показывала подарки, которые она везла: они долго собирали на эти подарки; очень уж хотелось угодить.

Через полтора месяца, подходя к борту теплохода «Михаил Лермонтов», который должен бы вновь увезти меня в Англию, я услышала громкий крик:

— Эй! Мы опять вместе плывем!

Миша из Бирмингема возвращался от родственников. В первый момент я не узнала всю семью: они стали сильно загорелые и все толстые. Дети весь день ревели, пока к вечеру Миша не занял их какой-то игрой.

— Ну как? — спросила я его, когда мы остались вдвоем.

Он махнул рукой, закручинился. И заговорил на смеси языков — русского, украинского, которые каким-то чудом сохранил, оставшись ребенком на чужбине без отца и матери:

— Ох, и не говори! Кабы не дети, не семья, остался бы. А теперь поздно. Свое оно, свое, душу рвет. А люди какие! Весь город перебыл в доме, я все ночи не спал! А живут как! Они сами не понимают, как живут! Взять еду — разве они едят, как тут? Кавун тут разве кавун? Зацеллофаненная скибка, одна вода, без вкусу и запаху и стоит немало. А в Калитве вносят целого, режут, он аж скрипит и брызжет, сахарный. Дети мои первые дни животами переболели, объелись, сестры мои им все — ешь да ешь, ишь ты какая бледненькая.

А как одеты! Все в хлопке ходят да во льну. И веришь, как придурки, с моей Кэйт-английки все ее копеешные кримплены поснимали, в ситцы одели. Она в ум взять не может, что делается, меня грызет, родня твоя, говорит, в убытке от меня, отдала мне дорогие материалы, а мою дешевую синтетику забрала. Я к ним, а они мне говорят, что за синтетикой вся Калитва гоняется, и в пояс Кейт, спасибо за ее платья, удобно, не мнутся.

Так я понимаю, не мнутся, но жарко в том кримплене, проклятом, не продувает он. Вот ты и там жила и там, можешь это понять?

Да, теперь я понимала всех — и Мишу, и его родню, теперь я могла многое объяснить не только про кримплен и кавун, но и про то, что невозможно объяснить разницу миров тому, кто не испытал ее на себе.

— А почему дети ревут?

— Не хотят в Бирмингем. Ни слова по-русски не знают, а хотят жить в Калитве. Я сыну говорю: «Англия родина твоя, что ты, на родину ехать не хочешь?» Вот паршивец! Ох, если бы не Кейт, и думать бы не стал. Понимаешь меня?

Я его понимала, но для этого понимания мне понадобилось уехать в Англию на долгое жительство, испытать ностальгию, вести хозяйство., стоять перед проблемой жесткой экономии и еженедельным движением цен все более вверх. Все мои рассказы, все попытки нарисовать более или менее точную картину английской жизни порой наталкивались на приятную лицемерную улыбочку, в которой была немалая доля злого скепсиса: «Мели, Емеля, туфельки-то на тебе веревочную подошву имеют. Сюда бы такие, мне бы такие».

Не без горечи думаю я, проходя по громадному залу «Маркса и Спенсера», набитому ничем не выдающимися удобными недорогими одеждами, развешанными по цветовым гаммам: «Неужели так трудно наладить такое вот подвижное и быстрое массовое производство тряпья, одеть людей, провести предварительную разъяснительную работу по телевидению — уж что-что, телевизор не кримплен, в каждой дыре теперь есть».