Альбом для марок

Мама/бабушка долго шушукались, как быть со мной: первый покойник в моей жизни.

Деда сожгли, урну оставили в общей могиле.

Бабушка мне объясняла, что после войны будет свобода торговли, и тогда все будет.

Ничего не было.

Посадили профессора Юдина. У Склифосовского объяснили:

– Арестован на аэродроме при попытке бежать в Америку.

Как всегда, бабушка не поверила.

Как она сдала! Помню ее всегда в движении, в заботе обо всех своих. На первых моих фотографиях – маленькая, сгорбленная, усталая.

Как она тянулась за мной, как следовала моим увлечениям! Джильи – Джильи. Вертинский – Вертинский. Бальмонт – Бальмонт. Футуризм – футуризм. Может, это прибавляло ей сил…

В пятидесятом году я узнал стихи Пастернака. Ни с мамой, ни с папой поделиться этим счастьем не мог. Подумал, что бабушке будет интересно – по воспоминаниям – и прочел ей Высокую болезнь:

В те дни на всех припала страсть
К рассказам, и зима ночами
Не уставала вшами прясть,
Как лошади прядут ушами…

   Хотя, как прежде, потолок,

   Служа опорой новой клети,
   Тащил второй этаж на третий
   И пятый на шестой волок…
   Однако это был подлог,
   И по водопроводной сети
   Взбирался кверху тот пустой
   Сосущий клекот лихолетья…
   Что был нудней, чем рифмы эти.
   И, стоя в воздухе верстой,
   Как бы бурчал: “Что, бишь, постой,
   Имел я нынче съесть в предмете?”

     А сзади в зареве легенд,

     Дурак, герой, интеллигент
     В огне декретов и реклам
     Горел во славу темной силы,
     Что потихоньку по углам
     Его с усмешкой поносила…

Бабушка слушала, ожив, когда я кончил, задумалась:

– И как это он все верно подметил!

Умерла бабушка – от инфаркта – 17 октября 1951 года. Я в последний раз пришел в пять-опять. На длинном дубовом столе в тазу стоял остывший кувшин с молоком. Я витал во вгиковских эмпиреях и не пошел на похороны из-за пустой репетиции. Никто мне ничего не сказал.

Студентом снимавший на Большой Екатерининской из провинции написал маме:

…мы очень рады поэтому, что Вы здравствуете, рады так могут только радоваться люди о самых дорогих для них друзьях. И в самом деле, разве можно забыть Вас и такого исключительной душевной красоты и поэтической души Ирины Никитичны и вероятно в целом тяжелом ее переживании в жизни! И как обидно и глубоко несправедливо, когда уходят такие хорошие люди, как И. Н. одно присутствие которых и даже, что они где-то живы, существуют, скрашивает жизнь и побуждает Вас на все светлое и доброе! И о таких людях нельзя не вспомнить слово поэта – “не говори их больше нет, а с благодарностию – были!”

После смерти бабушки мама здравствовала, то есть держалась с полгода. В начале весны поднялась ночью – и упала назад, на свою раскладушку. Скорая помощь не приехала вовсе. Утром явилась тетя из поликлиники Стурцеля:

– Что случилось, больная?

– Да вот допрыгалась.

– Откуда прыгали?

Мама, сколько я помню, искренне полагала, что изнемогает от непосильных трудов:

– Яков меня батрачкой сделал. Я сначала прямʼ вся обревелась…

Труды заключались в уборке/готовке. По магазинам большей частью ходил папа. Теперь, когда мама слегла, придя с работы, папа готовил нормальный обед из первого и второго – как всегда, не мог угодить.

Долгая болезнь и медленное выздоровление,

мой уход из ВГИКа в ИН-ЯЗ,

переезд с Капельского на дальний Чапаевский,

моя бурная деятельность в ИН-ЯЗе и арест Черткова,

моя женитьба и уход из дому,

самоубийство Веры в лечебнице,

мой развод и вторая женитьба,

наконец, отдаленность и годы —

из-за всего этого Большая Екатерининская постепенно выветривалась из маминого сознания – как и общая могила старого крематория, где оказались дед и потом бабка. Мама жила просто и безмятежно.

Вот ее письмо из Удельной нам на отдых, в Апшуциемс: