Альбом для марок

Иногда Алимпий наглухо затворял дверь большой комнаты и пускал на столе паровоз – паровоз должен был бегать по рельсам и тонко свистеть. Сам я этого не видел.

В коридоре над вешалкой – вместо шапок – и под вешалкой – вместо калош – лежали Алимпиевы гимназические учебники, случайные книги, альбомчики с перерисованными цветными звездами: Рунич, Максимов, Полонский. За этим никто не присматривал, и мама – по одной – перенесла для меня в нашу комнату Историю древнего мира, Географию Российской империи, Прощай, оружие Хемингуэя.

Бернарихины сыновья были художественными натурами.

Младший, Юлька, лишенец – учиться нигде не мог – женился на подслеповатой вдове богатого артиста Кузнецова (кажется, знаменитый Швандя) и вышел в помрежи Малого театра. В программках встречалось: Ведет спектакль Ю. Бернар.

Юлькин пасынок, сын Кузнецова Миша, воспитанный, поражал меня грубой трезвостью:

      Дают – бери,
      Бьют – беги.

           Тебе жалко?

           Жалко у пчелки,
           Пчелка на елке,
           Елка в лесу,
           Лес за версту.

Мы прочитали в Мурзилке:

      Лампа моя, говорю тебе я,
      Эта чернильница тоже моя.

– Жадина, – заключил Миша.

Я радовался игре звуков, созвучий, слов, мне в голову не пришло бы, что из стихов можно вывести – в одно слово – суть. Я задумался: суть получалась верная, но не моя.

Старший, Алимпий, успел кончить несколько классов гимназии и знал, что имеет понятия, вкус и манеры.

По воскресеньям он готовился к выходу в свет – чистил ботинки и лацканы, звонил знакомому администратору Форума (у нас в районе делали ударение на втором слоге), заказывал два билета в ложу и после обеда выводил Тоньку на что-нибудь заграничное. Если перед началом сеанса играл Лацо Олах – ходили вечером, загодя.

Их любимое – Невидимый идет по городу – обожаемый Гарри Пиль с подмигиванием и Индийская гробница – как выговаривала Тонька, Кондрат Вейт.

Всерьез слушал Алимпий радио, театр у микрофона, МХАТ, Малый, Ленинского комсомола:

Инженер Сергеев

Кому подчиняется время

Под каштанами Праги

Губернатор провинции

Жизнь в цитадели,

эстрадный концерт:

Миров и Дарский

Шуров и Рыкунин,

монтаж оперетты:

Летучая мышь

Сильва

Холопка

Золотая долина,

и больше всего – в конце тридцатых-сороковых был настоящий расцвет – музыкальные радиокомпозиции/радиопостановки:

Много шуму из ничего

Давным-давно

Соломенная шляпка

Бал в Савойе.

В постоянно открытую дверь большой комнаты было видно, как в неудобной позе Алимпий часами выстаивает, замерев под ревущей на всю квартиру черной бумажной тарелкой.

Кумиром его был актер Терехов, такой редкостной красоты, что мама его заподозрила:

– Евреи все красивые…

И этого знаменитого Терехова снабженец Алимпий ухитрился зазвать в гости. Пока Терехов в передней снимал калоши, мама успела показать ему набор открыток – двадцатые годы, Терехов в разных ролях. Гость успел ахнуть – у него таких не было, – Алимпий шикарным жестом пригласил его в комнату.

Терехов пришел после спектакля, поздно, когда, по мнению кухни, гости, собиравшиеся на Терехова, всё уже съели. Хозяйки много дней не могли уняться:

– Он пришел, а ему – ну, одна груша на блюдочке.

– Они эту грушу месяц, наверно, для него берегли – гнилая совсем.

Алимпия не любили, вернее, нелюбили – в одно слово.

Его подозревали бог знает в чем за дружбу с шофером из американского посольства – нормальные люди с посольскими знаться боялись;

обвиняли в разведении клопов – клопы ползли от лежачей Бернарихи; в худшую зиму я за ночь убил больше сотни;

негодовали на службу в МПВО – спасала от передовой.

Как-то мама, забывшись, окликнула:

– Алимпий Людвигович, вас к телефону! – и обмерла: считалось, что полоумный сосед способен ударить.

Валентин Людвигович Бернар в детстве назвал себя Алей – из Али с годами получился взрослый Алимпий.

При всей неприязни соседки наперебой с ним заговаривали и хвастались, если он удостоил ответом.

Единственный в квартире – а может, в квартале – Алимпий читал гибкий волшебно пахнущий послевоенный журнал Америка. Америка полыхала летне-осенним жаром во всех киосках: дорого (десять рублей) и боязно (возьмешь, а вдруг что?).

Вожделенный, роскошно-прекрасный журнал попадал ко мне через Тоньку, и я упивался инобытием – так все было ярко и не похоже:

стихи Сэндберга,

картины Уайета,

художественная фотография,

современные города с многоцветными толпами,

ультрамариновый фермер у вермильонного трактора,

прекрасные, чистых линий и цельных красок сковороды и кастрюли…

Мама – когда мне было лет четырнадцать – пригласила Алимпия послушать две гостившие у меня пластинки Вертинского. Войти к нам он отказался и, страдая, слушал из коридора.

Он был странным образом деликатен.