Альбом для марок

Испанцы начали существовать с их гражданской войной:

– Сколько в эту прорву нашего добра ухнуло…

Америка – дикая, некультурная, вроде Сибири. И это от бабушек/мам, воспитывавшихся на куперах, эдгарах-по, марк-твенах, джек-лондонах.

Еще у Трубниковых бабушка прочитала Хижину дяди Тома, мечтала замуж за негра, чтобы дети были негритята. До старости лет вспоминала, как Топси пляшет.

Изредка из экзотического тумана у бабушки выплывало:

– Когда на Мадагаскар приезжает белая женщина, ее украшают цветами.

– Райская жизнь – на Таити…

Интересно сопоставить, когда и с кем русские воевали в последний раз и как это запечатлелось в сознании Большой Екатерининской.

Общая тенденция – даже такое живое и болезненное соприкосновение с другими народами, как война, – переносить в область преданий. Другие народы не требовали всечасного внимания, как соседи-евреи. Достаточо знать, что они – не такие, как мы.

Итак:

1. Истина – то, что я уже знаю и что мне рассказал родной, знакомый, сосед.

2. Вранье – все, что от властей.

3. Мы – простые, хорошие; прочие – не такие.

И наконец,

4. Зло неизбежно, и не нам с ним бороться.

При виде злодейства Большая Екатерининская пряталась, уходила в себя, возмущалась – погромщиком, комиссаром, осведомителем, хозяином жизни, – и терпела, и разводила руками:

}

– Что уж теперь делать?

И, не подозревая того, сама находилась на грани преступления и святости.

В детстве меня мучило тихое убожество Большой Екатерининской. В юности я ненавидел ее за несовременность. В шестидесятых меня на нее повлекло. Улицу чуть подмазали, привели в порядок. Я видел и понимал то, чего прежде не мог видеть и понимать.

Может, стал, наконец, подобрей, поглупей.
Даже стыдно сказать, что, живя понаслышке,
Я когда-то грозу призывал на домишки,
Где у крыш ни на чем примостившись, мальчишки
До сих пор над Москвою пасут голубей,

Где доселе царит досоветский покой,

И старушки стоят в допотопной одежке
И у каждой на солнышке в каждом окошке
Меж цветов одинаково замерли кошки,
Приложившись к стеклу разомлевшей щекой.

Я вступаю в отцовский и дедовский сон.

На углу, как всегда, магазин Соколова,
На Орловском палаточка Петьки Кривого,
На Самарском ампир Остермана-Толстого,
Чуть пониже за ним – стадион Унион.

Я не знал вас и все же добром помяну:

Вы достойные партии в жизненной драме.
О когда бы хоть как-нибудь встретиться с вами!
…Старичок с артистическими ноздрями
Осторожно ведет хромоножку-жену…

Я отсюда. И этого быта заряд

До конца как реальность во мне сохранится.
Я с надеждой гляжу в незнакомые лица —
Может, в ком-то блеснет узнаванья крупица,
В ком-то чувства созвучные заговорят?

Кто здесь помнит меня! Разве эта зима,

Разве улица, ставшая страстью моею…
Я мечтал по-щенячьи разделаться с нею,
А теперь опасаюсь дохнуть посильнее,
Чтоб не рухнули хрупкие эти дома.

Большая Екатерининская продержалась до 1976 года. Весь район от улицы Дурова до Трифоновской снесли под олимпийский комплекс. Редкие люди ковырялись на пепелище. Огромные липы и тополя лежали спиленные, рядами, как лес.

1978

том второй юберзее [26]

семилетка

Счетвертого по седьмой – тягучая смена состояний: страх – растерянность – настороженность – привыкание – обалдение – скука.

Школа – однородная серая безличная среда. Даже если тебе дали по роже, в этом нет личного отношения. Тот, кто дал, ничего против тебя не имеет. В основе всего не живая жизнь, а некогда установившийся ритуал.

Ты приближаешься к школе. Во дворе рядом с толпой обычно плачет младшеклассник. Старшие всенепременно сворачивают, подбегают:

– Кто тебя? – и не дожидаясь ответа, несутся дальше.

Ты входишь в класс, и на тебя обрушивается орава орущих: