Альбом для марок

На бис итальянский певец вдруг закричал и заплакал:

      Бида биду,
      Нема ништу,
      А як я без овци
      Домой пи-ду?

Я не понял, зачем это.

Большой театр обходился без Александровича, на мой слух – так вообще без певцов. Оплотов – разных Лемешевых, Козловских, Михайловых – я не выносил, вычислял кого поприличнее:

– Севильского бы с Хромченко, Норцовым и Белоусовой-Шевченко!

Глядел в афишу: Севильский цырюльник – Хромченко, Норцов, Белоусова-Шевченко. Купить билет тогда было проще простого.

Ходил я предпочтительно в филиал, где было поиностраннее: Россини, Верди, Гуно.

В самом Большом хорош был Борис с Рейзеном.

У Немировича шел Оффенбах, Милёккер, Лекок и советское: Энке, Хренников, Кабалевский.

Пуччини и Моцарт – только в студии Чайковского (студенты консерватории). Дон-Жуана пел приглашенный Иван Шмелев (Мне бесконечно жаль).

Вагнера не было нигде.

По трансляции изо дня в день музыкально-образовательные:

программность Времен года Вивальди,

венские классики, особенно Детская симфония Гайдна,

народность Моцарта,

революционность Бетховена, симфонии – Маркс, сонаты – Ленин,

русская опера XVIII века: Мельник, колдун, обманщик и сват, Санкт-Петербургский гостиный двор, скрипичная музыка Хандошкина,

Двадцать первая симфония Овсянико-Куликовского На открытие оперного театра в Одессе,

оперы и Камаринская Глинки,

восточные мотивы в Шехерезаде Римского-Корсакова,

украинские мотивы в Первом концерте Чайковского,

Первая симфония Калинникова,

Концерт для голоса с оркестром Глиэра,

скрипичный концерт Хачатуряна,

творческое содружество Власов-Молдыбаев-Фере,

опера Мейтуса Молодая гвардия,

новинки Хренникова и Будашкина,

симфоническая поэма Штогаренко Щорс, удостоенная сталинской премии.

Изо дня в день бранились словами: эстет, формалист, безродный космополит. На консерваторской афише ИГОРЬ БЕЗРОДНЫЙ кто-то естественно приписал: космополит.

Изо дня в день склоняли: народный, народного, народному. Это было понятнее, чем эстет, формалист – и проникало глубже. Я перевел – слово в слово – американскую песенку с пластинки:

      Пой, скрипка, пой
      Эту песню народную —

и Шурка Морозов обрадовался:

– И у них – народную?

Дядька Игорь, бывший лейтенант, ныне студент Востоковедения, прослушал мои пластиночки с итальянцами, сощурился и отдалился:

– Мне те две понравились, народные.

А я – несмотря ни на что, я мечтал стать итальянским певцом. Сейчас у меня голос ломается – установится, и я поеду в Италию учиться. Другие не могут – я смогу. И вернусь знаменитостью.

Пока же я с патефона затверживал арии и неаполитанские песни. Наслушавшись и не слыша себя, думаешь, что поешь, как великие. Я бессовестно выл в уборной – ванна с акустикой бездействовала во всем доме. Как терпели соседи…

Я захотел учиться на пианино – понятно, с какой целью. Я показал Любови Николаевне список:

серенада Альмавивы,

романс Неморино,

песенка герцога,

песнь Манрико,

ариозо Канио,

ария Рудольфа,

ария Каварадосси,

монолог Лоэнгрина.

Любовь Николаевна не спорила. Дала Азучену и Вольфрама – переписать (с нотами было плохо) – и засадила за Черни, Клементи, Кулау.

Внешне Любовь Николаевна походила на колоратуру Барсову. До революции она кончила в Лейпциге у Шарвенки вместе с Леночкой Бекман-Щербина и получила диплом свободного художника – висел в рамке. Небольшую ее комнату наполняли пианино и концертный рояль; над роялем огромная, во всю стену, картина в тяжелой раме, вероятно, шумановский Wilder Reiter.

Семилетняя ученица про Баха:

– Что он маленький не умер!

Я, четырнадцатилетний:

– Венские классики скучные. Слушаешь – знаешь, что будет дальше.

– Чайковский – мещанство. Балеты его – карамельная музыка.

– Терпеть не могу романсы русских композиторов!

– Не люблю Грига, он холодный.

Любовь Николаевна не выдержала, отшатнулась от пианино и на рояле с бравурой выдала Huldigungsmarsch. Раз, выйдя из себя, крикнула:

– Штраус был гений!

Я укреплял себя чтением. Из тимирязевской библиотеки папа приносил мне девственные номера Советской музыки, со статьями о малерианских ошибках дирижера Зандерлинга и стишками о консерватории:

      Который год из этих славных стен
      Идет чреда бесславных смен.
      Идут, идут – хоть караул кричи —
      Все маленькие Шостаковичи!

Тоже из Тимирязевки мне попала завалявшаяся с тридцатых годов книжечка Соллертинского о Берлиозе, о красках в музыке. В книжечке назывались новые, неслыханные имена: Брукнер, Малер, Рихард Штраус. Там же или где-то рядом я прочел о других венских классиках.