Алчность

И всё бы хорошо, но… Итак, безо всяких насосов вода в свободном падении добралась по бетонным каналам и штольням до города, где ей надо попасть в бункер, то бишь в накопитель. Мы это обещали, но сдерживать придётся ему, накопителю. Что нам сказать о том, кто убивает из любви — самого себя, или других, или вообще никого — или по другой причине, за которой я, раз уж должна говорить, бросаюсь, как рыбак с сачком, когда добыча срывается с крючка и ускользает. Не дайте увлечь себя счастью, пусть лучше вас уносит самолёт или хоть наша любимая вода, пожалуйста, вот и она, исполнив свой долг и справив свою естественную потребность, которую она сама и представляет собой. Вода, про которую я непрестанно твержу и которую я воспеваю, — этот клокочущий клёкот, который уже через несколько строчек дойдёт нам до сердца, а кому и до горла, — вода и тверда, как все наши чувства. Чувства твердят: если ты меня любишь, то сделаешь то-то и то-то. И никаких возражений.

Без особого сердцебиения и одышки хорошо тренированный жандарм — в настоящий момент не при исполнении, иначе он был бы не здесь — выбрасывает вперёд свои жилистые ноги, по очереди: сперва одну, потом другую, и нахальное тело всё время продвигается всё дальше и выше, но не ногами вперёд. Ноги хоть и спешат, но тело не отстаёт, потому что у него есть чувство такта. Каждый человек должен следовать за своим телом, которое есть его путеводная звезда во тьме. Он выступает на собственной сцене, жандарм, но он так быстр, что, едва выступив, уж снова исчезает и появляется где-то в другом месте, на шестьдесят, на семьдесят сантиметров дальше, не так уж и далеко, торопясь, почти непроизвольно, как будто его несёт на своих плечах эта подземная вода. Мы знаем, что она это может, да, именно эта вода здесь, в этой пересыльной тюрьме, которая подспудно грохочет, а раньше надземно шипела и заливалась ядом, если кто-то в неё бросал то, что не положено. И неутомимая природа тут же выносила этот сор из избы и возвращалась прибытием вне расписания, и, когда мы её видели, нам казалось, что она никуда и не уходила. Ведь мы видим её всегда лишь урывками. Сейчас воду видно только в домике, построенном между скал, где она, к сожалению, подневольно, но энергетично, ярится и хочет вырваться — нет, не наружу, а, как всегда, под горку, иначе бы нам потребовался насос. И это свойство падающей воды мы, люди, использовали, как мы используем всё и всех, что попадает нам под руку. Сейчас она, вода, поглощена исполнением долга, а скоро мы полюбуемся по телевизору тарелками и чашками, промытыми ею — и особым средством, да святится имя его. Пока что ей, да, всё ещё воде, внушают её полезность, и она в неё даже поверила и отказывается, ради карьеры, от громкого бурления, клокотания и рёва. Эти три слова хороши, я думаю, мы попользуемся ими сколько сможем, и потом восстановим рециклингом, если удастся. Повторять их можно не слишком часто, а то нас обвинят в злоупотреблении. А когда мы объясняем, что заливаем горе и всё то тяжёлое, что нам пришлось пережить и от чего голова тоже становится такой тяжёлой, что приходится выливать на неё ведро воды или направлять в лицо садовый шланг, открыв вентиль на всю катушку, то нам никто не верит.